— На счет три выдавлю тебе глаз, — сказал я. — А на счет шесть прострелю тебе голову…
— В цирке… Там живет. Он один. Без семьи. Цирк не любит. Но привык уже… Я не вру. В квартире у него пусто. Кровать… Даже стола нет… Он больной… Но мы понимали друг друга… Мля… Я не вру… Не вру… — скрипел сухим ртом, прыгающие губы отталкивались друг от друга, как магниты с одинаковыми зарядами, бледные, раздутые неестественно, теперь уже не тер, а царапал ногтями себе грудь, кровь проступала ярко на белой, пупырчатой коже. — Нельзя бояться… А я боюсь… Сердце…
— А если неправда? — Я втиснул ствол пистолета глубже в глазницу Масляева.
— …Там ничего нет, — прошептал Масляев. — Ни ада. Ни рая. Там пусто… Там темно и пусто. Я это вижу сейчас ясно. Вот сейчас, вот сейчас… Темно и пусто… Господи, я не хочу…
Масляев подался ко мне и повис неожиданно на стволе пистолета, пялился открытым левым глазом в мое лицо, складывался медленно, как резиновая игрушка, голова заваливалась назад, грудь выпячивалась вперед, гнулась пластилиново шея, я его, Масляева, едва удерживал в сидячем положении — зачем-то… Когда понял наконец, что произошло, что случилось, втиснул за пояс пистолет, зацепил Масляева двумя руками за плечи, подхватывая его, уже сползающего на пол, и осторожно положил на кушетку…
— Ну ни хрена себе! — сказала Катя и, расставив в стороны руки, полуприсела привычно на корточки, будто собиралась пописать.
В глазах тишина и червячки. Масляев безмолвен теперь навечно. Обмакнулся в черноту и скоро сам почернеет. И его сожрут червячки, если родственники, или друзья, или кто-то еще, кто будет заниматься его похоронами, его не сожгут. Я их заметил, червячков, в его глазах. Они еще его не едят. Они только предупреждают… Я долго не мог убрать своего взгляда от его лица. Лицо менялось с каждым мгновением. Становилось все более мелким и равнодушным.
Где-то рядом зависла душа. Наблюдала за всем происходящим бесстрастно…
Беспокойство меня не трогало. И не навестило меня сожаление. Я подмигнул несколько раз душе Масляева, повернувшись во все стороны, подняв лицо к потолку и опустив его к полу — она меня видела, это точно, душа, и проговорил ей про себя после — она меня слышала, душа, это ясно: «Я не хотел причинять тебе вреда, но тем не менее я ничуть не огорчен, что все случилось именно так, как случилось. Мне не жаль тебя… И на прощание мое тебе пожелание: не появляйся больше, пожалуйста, на этом свете. Придет время, и Создатель снова отправит тебя обратно. Непременно. И уже не так милосердно, между прочим, как нынче…»
Весело, но без задора, радостно, но без эйфории, так, как следует, правильно, ощущая комфорт и справедливость, востребованность (людьми, зверями, птицами, насекомыми, водой, огнем… Богом…) и свободу, воодушевление и одухотворенность, волнение и одержимость, расхохотался отпущенно и неумеренно и посмотрел с удовольствием и пониманием на весь МИР разом…
И МИР мне понравился. Второй, третий… а может быть даже и первый, раз в жизни…
Увлеченность собой. Ласка и нежность. И ни в коем случае не ненависть. И не злость. И не негодование. И ни единого упрека. И без упоминания о претензиях… Чем более я совершенен, тем больше от меня пользы. Я хочу дарить и не называть ни в коем случае при этом своего имени. Достаточно того, что я сам получу от творимого удовольствие. Самый важный подарок в жизни, для любого, умного или глупого, энергичного или ленивого, уродливого или красивого, — это возможность выбора. Не у всех хватает для достижения этого силы, и воли, и врожденных способностей. Те же, кто в состоянии предоставить себе такую возможность, обязаны помочь добиться подобного также и всем остальным…
Воздух мира ароматен и сладок. Он пробуждающий. Он животворящий. Не желаю спать, отдыхать, успокаиваться, расслабляться. Мечтаю о вечной нервотрепке, но осознанной, о злости, но осознанной, о раздражении, неудовлетворенности, страдании, безумии, риске, опасности и наслаждении всем этим, и заряженности новыми силами от всего этого…
Воняет газами и говном мертвеца. И мочой и спермой всех тех, кто еще несколько минут назад в этой комнате находился. И пóтом. И протухшей слюной. И гнилыми зубами… Но все это тоже ведь является воздухом мира… И я его принимаю. Не брезгуя, не пренебрегая, не морщась… Волнуюсь и трепещу, пережевываю его зубами, перекатываю его языком от щеки к щеке, загоняю его в носоглотку, пробую на вкус, на вязкость, на чистоту… А он, между прочим, действительно ароматен, и сладок, и душист, и животворящ. И еще величествен без сомнения…