По коридорам, по черноте бежал, топтал ее, невесомую, раздвигал руками, надеясь что-то высмотреть, слева, справа, впереди, сзади и наверху, под ногами, шарил руками по стенам, находил выключатели, толкал энергию к свету, и дальше потом снова мчался по темноте, мял ее, бил ее, кусал ее, пробивался слухом сквозь нее — ничего не слышал, никого не слышал, наседал на каждую дверь, в те, которые открыты, вступал, те которые закрыты, ломал, и кричал, и кричал. «Девочка моя, — кричал, — девочка моя, девочка моя!!!» Услышит — отзовется. Где бы ни была — если жива.
Спотыкался, падал, поднимался. Задыхался от обилия новых запахов. Жмурился от грязи и дешевой нелепой роскоши, чихал, отплевывался, и бежал, бежал, бежал. «Девочка моя, девочка моя!!!»
Лег на пол, тер щекой его — паркет, доски, линолеум? — что-то шершавое, занозистое. Рычал, пыхтел, стонал, не отгонял злобу, разогревал злобу. Разорвал бы сейчас весь цирк, если понадобилось бы, расщепил бы его на мелкие кусочки, разобрал бы до винтиков, гаечек и гвоздей… Треть пути уже прошел, почти все открыл, почти все осмотрел. В те двери, которые отпереть не сумел, бился, громко, яростно, кричал, ругался, звал девочку, оглушал себя своим же голосом… Вот сейчас отдохну, склеюсь, соберусь, завинчусь, подтянусь и одержимо вперед, с нежностью, с рассудочностью и с угрозой.
Разговаривал с Богом, не просил помощи, просто пробовал добыть информацию, беспристрастно советовался, не спорил, но и не со всем соглашался; ты не Хозяин, ты всего лишь судья или, может быть, даже обыкновенно опытный и квалифицированный аналитик.
Хриплю, реву, от усердия и старательности полыхаю звоном, толстым, настойчивым, непреклонным, непримиримым. Ступни вколачиваю в здание, как бетонные сваи в мерзлую землю. Хриплю, реву, ору. «Девочка моя, девочка моя, девочка моя!!!»
Двери сковыриваются с петель. На плечах уже мозоли. Пятки разбиты и размочалены. То винный жар выстреливает в меня из комнат, то липкие тучи дурной парфюмерии, разбавленной духом пота, забивают мне ноздри и горло. Надвигаюсь, бушую, все меньше места оставляю секретам и тайнам… Лестницы, тупики, мостики, коридорчики, коридоры, лифты, и комнаты, и залы, и каморки, и подсобки, вентиляционные шахты, импровизированные склады, помойки. Дальше, дальше, дальше…
Там, где нет света, там, где бьется, волнуется темнота — я не добрался до сих пор до нужного выключателя, то есть не направил электричество в необходимое место, — там мелькнула невнятная тень — неясная, неразборчивая, я не разобрал ее принадлежность, девочка, мальчик, мужчина или женщина, одетые или голые… Ринулся, воздух кромсая, весомо, неотвратимо, отшвыривая грубо и решительно куски его в стороны. Опять тень зачернела в конце долгого мутного коридора… Вытягиваю руки вперед, шарю в пустоте, в трех метрах от себя, в десяти метрах от себя — пух, клочки бумажек, пыль, соринки, опять же опилки, комары, мухи, летающие муравьи, блошки, крохотные паучки, что-то похожее на летящие пули, птицы, белки в прыжке и… и все, и больше ничего, и больше никого.
В неправильном, изменчивом, мигающем серо-желтом свете дежурных лампочек и фонарей увидел залепленное мускулами, потное, как обвалянное в жире, тело, Старика — я знаю его тело, я помню его тело, я сам создавал это тело, — его седую, углами обтесанную голову, не знающие бесстрастности и равнодушия глаза. Старик разнимал зубы и тянул кончики губ к вискам и ушам — улыбался… Покачивал головой, несколько раз склонял ее вбок, кивал мне, выставив вперед подбородок, как Муссолини, надменно и пафосно и не как Муссолини с иронией и усмешкой — звал за собой… Окрасился снова темнотой после шага, исчез, пропал. Но я знал теперь, куда мне надо идти…