Я улыбался, поднимаясь, не знаю зачем и не знаю кому, просто так, потому что воспитанный, вежливый и любезный.
— Отвези нас куда-нибудь. — Настя тоже улыбнулась в ответ. Приготовила застенчивый, просительный взгляд. Новое выражение испортило ее лицо. Подурнела. — Я не могу оставаться дома. Мне плохо. Неспокойно. Хочется бежать, бежать, понимаешь? Мудацкое состояние. Вроде как я пустая. Все приятное и славное вытряхнули из меня… Вот так. Отвези нас… нас… на Сокол. Там живет моя подруга. Там у нее как на даче. Свой дом. Свой сад…
…Пистолет в висок, в машине, сука, не ожидал, хотя ко всему, надеялся, был готов, зачем отдал ей пистолет? — удивлялся, но ведь это же, в конце концов, ее пистолет, дернулся, она курок взвела, знала, сука, как делается, девочка беспокоилась на заднем сиденье, я не видел, но слышал, думал о ней, не желал бы, чтобы она присутствовала при подобном происходящем; ни улыбку вытащить, ни слезу через веко перевалить, окончательное бесстрастие, жалко девочку, она что-то там бормотала сзади, переползала с места на место, я слышал ее запах, стучала ножками или ручками в спинку моего кресла, на улице все и всё в синем, собаки, там, тут, людей нет, свет кое в каких окнах уже появился, в редких; жизнь не жалко, в том беда, что ничего так толком-то и не совершил, проживая ее, уйду никаким, хотя Старик, Старик, я не прав, остался Старик — картины, они безупречны, которые примет История, и ведь примет же!.. Теперь легче…
— Прощение — это самый что ни на есть постыдный и самый что ни на есть унизительный грех на этой земле! — Настя-старшая мастурбировала, мне показалось, потому что охала и ахала между звуками и между словами, жар тек от нее, терлась задом о сиденье мелкими рывками. — Прощение — это прародитель зла. Прощение — это признак слабости, глупости и ничтожности. Ты прощаешь кого-то только потому, что надеешься, что когда-нибудь кто-нибудь простит точно так же и тебя самого. Если бы люди разучились прощать, то они скоро бы разучились и совершать дурные поступки. Я не прощу тебя. Великие никогда, никому и ничего не прощают. Я убью тебя… Одного выстрела в висок будет достаточно. А потом я просто вложу пистолет в твою руку, и все. Самоубийство. Обыкновенное самоубийство в собственном автомобиле. Сколько раз подобное мы видели по телевизору… Я возьму удовлетворение. Забуду о собственной смерти, но чувствуя ее неотступное приближение тем не менее. Я женщина. Я творю жизнь и поддерживаю ее. Мне это предписано. А кто сказал, что не предписано лишать? Почему только Всевышний берет на себя эту великую миссию? Кто сказал, что никто не может другой?.. Я не хочу убивать, хотя это и дарит ощущение господства и долгой и полной жизни — но на время, не хочу убивать, несмотря на всю пользу, разрушать неправильно, создавать правильно, но я не хочу прощать. Что-то останется незаконченным в этой жизни, в моей жизни, если я начну прощать всех без разбору, в том числе и тебя… Великие никогда, ничего и никому не прощают. Я не прощу… Великим становится тот, кто решает им стать, я читала, это де Голль. А почему бы и нет?.. Я женщина, я всегда при ком-то, я всегда помогаю, я всегда сопровождаю, я ведомая. Мне не вредно побыть и ведущей… Пусть стану первой такой… А что мне еще остается?
Всыпала воздух в рот со звучным трением, как горсть соли, или сахарного песка, или конфет монпансье, намочила мне ухо, и щеку, и висок дыханием, в ухе булькало. Кончила… Или мне так только кажется, что что-то было. Ничего не было, просто она волновалась. Было — чтобы отвлечься от томящего страха. И еще, чтобы докопаться до Высшего Наслаждения — неосознанно, инстинктивно, глубинно…
Девочка сзади рвала пальчиками кожаные сиденья, получалось, я слышал, икала, как стреляла очередью, слова не пробивались сквозь густую икоту, но я различал все-таки некоторые, догадывался: «Умри ты… Не люблю… Где дядечка Жан-Франсуа?.. Пахнет так, что хочется укусить… Я все равно убегу от тебя… У него нежные и сильные губы… Я отомщу… Я не прощу…»
— А что мне еще остается? Мне тридцать. Много. А я еще никто. Была матерью. Сейчас не мать. Я имею в виду в высоком смысле этого слова. Ты виноват… Она во мне теперь не нуждается. И более того, она меня теперь обыкновенно не любит… И не любила, наверное, все-таки, я вспоминаю, нынче ты спровоцировал ее искренность… Мужчины нет. К женщинам я равнодушна. Мужчины нет… Я надеялась, что Господь наконец-то меня наградил. Я пришла к тебе. Но получилось, что это только иллюзия. Ты отказался от меня… Ты виноват. Я сделала все, что могла. Я дала тебе наслаждение. Я показала тебе свой ум. Я не скрывала от тебя свое сердце… Ты виноват… Но зато вот я теперь и вправду смогу узнать, а что же это такое — начало… Я давно и часто мечтала, между прочим, об этом, то есть о величии, то есть о том, чтобы остаться в истории, и неважно как, но главное, чтобы только остаться. Смеялась и издевалась жестоко всегда над собой. Ты и вдруг великая — какая нелепость. Дурой — не дурой, но слишком мелкой и незначительной казалась себе для достижения подобной мечты. Но сегодня вот не смеюсь и ничуточки не издеваюсь. Я решила. Я добьюсь или бездарно и позорно погибну… Все сначала… Это поразительное ощущение. Чувствуешь себя так, будто всего-то мгновение назад родилась, будто тебе только что подарили бессмертие… И твоя смерть окажется для меня идеальной точкой отсчета. Решила и сделала! Я решила и сделала! Не простила. Показала себе непосредственно и наглядно, что могу быть, если потребуется, и совершенно другой — противоположно…