Папа ее имел десять классов обезличенного советского образования. С рождения носил разновеликие руки и ноги. Когда пил, блевал. Когда не пил, тосковал… Иной раз, будучи трезвым и тихим, вдруг как взрыкнет, как выкрикнет что-то страшное и совсем нечеловеческое, как двинет себя по животу, как двинет себя по губам, как обмочится вслед и после от неожиданности совершенного на себя нападения и зарыдает потом, жалкий, тревожно и слезообильно… Он ничего не видел вокруг себя. Никогда. Ни в детстве, ни в отрочестве, ни в юности, ни в молодости, ни теперь вот уже в зрелости. Хотя зрением обладал превосходным на редкость. Все в этом мире сливалось в его глазах в единую вязкую серую массу. Краски-то он различал, но он их не видел… Он ничего не слышал вокруг себя. Никогда. Ни в детстве, ни в отрочестве, ни в юности, ни в молодости, ни теперь вот уже в зрелости. Хотя слухом обладал превосходным на редкость. Все звуки в этом мире сливались в его ушах в единое неприятное раздражающее шипение. Звуки-то он различал, но он их не слышал… Работал он — иногда — подсобным рабочим (не лишен был способности несложно подсоблять рабочим не подсобным — обыкновенным), работал он — иногда — помощником слесаря в домоуправлениях, ДЭЗах, ГРЭПах (не лишен был способности без ущерба здоровью окружающих и без вреда государственному имуществу и имуществу личному помогать слесарю обыкновенному), работал он — иногда — подносчиком посуды в приемных пунктах стеклотары (не лишен был способности подносить посуду своими, не похожими друг на друга ни по длине, ни по цвету руками) — сладкое место, но его почему-то все время там били, бутылками, и не платили ему совсем денег и ни долларами, и ни рублями, не нравилось, видно, судя по всему, приемщикам посуды, как он вдруг взрыкивал ни с того ни с сего огорченно, как потом вскрикивал вдогон ошалело, и как принимался после дубасить себя очумело, и как мочился затем под себя, и как после всего этого плакал тревожно и слезообильно.
Девочкой длинноволосая женщина длинных волос не носила. Ее в раннем детстве папа и мама всегда стригли наголо, а с семи лет, то есть с того времени, когда длинноволосая женщина, а тогда еще совсем ничем не примечательная лысая девочка, должна была пойти в школу, с сопротивлением и отвращением, папа и мама ее, простые и незатейливые, уступив настойчивым просьбам будущего дочкиного классного руководителя, позволили девочке, с самого рождения всегда прежде лысой, лысой, лысой, отрастить все-таки немного волос… Пинали и пихали бедную девочку и иногда оставляли ее без ужина и обеда, часто и без завтрака тоже, и без мягкой постели, и без мыла, вот так, за то, что она появлялась теперь на людях и у них, у родителей, у самих на глазах, не уродливая, не лысая, а даже вроде как и достаточно (для того, чтобы кому-нибудь, например, просто понравиться) привлекательная — волосатая, похожая на девочку, а не на мальчика, а не на зверушку, а не на неизвестно кого… Бледная, неуклюжая и недозрелая во всем, в чем, собственно, можно было бы быть недозрелой, девочка, хоть и не лысая уже какое-то время, не казалась в своем классе вовсе чем-то особенным и необычным. Дети в ее классе попадались через одного и похуже — косые, горбатые, косолапые, с трудом вспоминающие, как их зовут и как называется все-таки то место или то здание, так скажем лучше, в помещении которого они нынче сидят за деревянными партами, — не недоразвитые, не «дефективные», нет, не больные, а совершенно банально обыкновенные советские дети, советские дети обыкновенных советских людей, тех самых, которым в действительности все по хрену в этой жизни, всегда и везде, тех самых, которые никуда не идут и никуда не стремятся, тех самых, которые ленивы и которые нелюбопытны, тех самых, которые считают, что мир отвратителен и тошнотворен и, разумеется, несправедлив и, безусловно, несовершенен, тех самых, которые нипочем и ни при каких обстоятельствах не в состоянии отождествить себя самих с самими собой же, тех самых, которые могли бы на нашей земле, и без всякого, между прочим, какого-либо ущерба этой земле, никогда, честно признаться, и не рождаться…
Девочка мычала, крякала и кудахтала. Ее с трудом понимали одноклассники, и с ней не без истерики общались учителя. Да, собственно, все дети в ее школе, да и не только в ее школе, а и во всех других школах, во многих других школах в нашей замечательной, великой и могучей стране, мычали, крякали и кудахтали. Они не говорили, мать их! Они не произносили слова и предложения, фразы… Они мычали, крякали и кудахтали. И мяукали еще, и тявкали, и чирикали, и каркали, и шипели, и сопели, и сипели, но только не говорили… И они все, все без исключения, дети, они же школьники, и во всех школах страны, во всех школах без исключения, с трудом и нежеланием понимали друг друга, и с ними не без истерики общались учителя, и не без злобы еще, и не без отвращения, разумеется.