Дождь прострелил потолок. Квартира девушки Насти вставлена под самую крышу. Раньше здесь имел свое место чердак, как и в любом другом непримечательном доме, обычном, без затейливости и излишеств… Капли, на излете уже ослабевшие, калечили мою голову — в первую очередь и мое тело — отчего-то менее болезненно, чем все-таки голову. Капли рассекали кожу и прокалывали глаза. Не в состоянии были пробиться сквозь зубы. Зубы мужественно не пускали их в рот. Я мог шевелить языком и издавать отдельные звуки — в необходимом количестве для того, чтобы объяснять свои заключения и свои намерения. Грубый, вредный, назойливый ветер выдувал без усилий окаменевший раствор между кирпичами. Врываясь в квартиру, в спальню, жестоко и студено резал меня. Из огромных разверзнутых ран с энтузиазмом валила черная кровь… Мои раны видел только лишь я один. Девушка Настя даже и не догадывалась, насколько я был ныне истерзан… Уползти, убежать, улететь… Умереть, уснуть и видеть сны… Родиться заново и смотреть на мир противоположно иначе. Измениться, не умирая. Застолбить заметно и громко свой личный участок во вселенском пространстве…
— Не тот Бог помогает и оберегает, который повсюду и который участвует, присутствует, живет в моей жизни без всякого на то моего позволения или разрешения. — Отчетливо и детально Настя видела сейчас перед собой того самого своего живого, реального Бога. Я вздрогнул и съежился, когда тоже вдруг различил перед глазами Настиного избранника. Бог отличался от меня только лишь бестелесностью, то есть бесплотностью, то есть в данном конкретном случае значительной неосязаемостью. Но он двигался, корчил гримасы и даже что-то пробовал говорить — хотя и беззвучно пока. Настя только-только, как я понимаю, его сотворила. И у него еще попросту не было времени для того, чтобы принять необходимые меры для собственной материализации. Бог имел не только мое лицо. Бог имел также и четыре мои родинки возле пупка. Бог мне понравился. А Настя вот — милая — попала под подозрение. — А тот, которого я, несмотря на постоянное и исключительно жесткое сопротивление мира, выбираю сама. Осознанный выбор предполагает ответственность. А любовь без ответственности, как мы знаем с тобой, это только лишь звук… — Нечаянный Бог внезапно пропал, и его место заняли промокшие и продрогшие мухи. Мухи матерились и плевались нам с Настей в глаза. — Я не думала называть тебе мое имя. Имя лишает человека тайны. Как только ты узнаешь имя человека, то тебе тотчас же начинает казаться, но всего лишь казаться, и только, что носитель этого самого имени тебе уже неплохо знаком… За далью не рождается даль. Все шторки открыты. Пуговицы треснуты. Молния сломана. Человек известен — так кажется, только кажется, — известен до самого дна. Пропадает прежде имеющееся, разумеется, тонкое свечение вокруг его тела, и тускнеет, хоть и не исчезает совсем, неизбежный, изменчивый и у каждого разный, конечно же, свой, только его, с ним вместе рожденный нимб вокруг головы… Это печально, и это даже трагично. В какой-то момент ты вдруг начинаешь осознавать, вернее, так, догадываться, все-таки догадываться, что в мире для тебя тайн уже никаких не предвидится, в человеке, я имею в виду, в человеке. Это не так, безусловно, и разумом ты находишь тому подтверждение. Но ты с разумом тем не менее не хочешь ни за что согласиться… Я не называла тебе своего имени. Однако ты ясно и уверенно его произнес. Ты знал меня раньше? Или ты просто его угадал — мое имя?.. Я ничего, как ты помнишь, не говорила тебе и о ребенке. Но ты точно назвал между тем его возраст… Почти точно… Ты был знаком со мной раньше? Или… или, я даже не знаю, что или…