Не знаю… В десятом доме жили плохие ребята. Они были простыми ребятами, а значит, они были плохими ребятами. Их такие же простые, полуграмотные папы, и мамы, и тети, и дяди работали на железной дороге. Кольцевая дорога проходила совсем рядом, в двадцати, в тридцати, в сорока метрах от дома. Я жил в двенадцатом доме, а плохие простые ребята жили в доме десятом. Мне было восемь лет, а им было тринадцать, четырнадцать, пятнадцать. Их боялись все малолетки нашего микрорайона. Сотрудники милиции относились к ним снисходительно и добродушно. Работники милиции вышли же в этот свет точно из такого же племени, что и эти плохие простые ребята из десятого дома. Ребята много пили и до удушья накуривались анашой. Они никогда не мылись, как я догадывался, и отвратительно одевались — засаленные отцовские или братовы брючки с солевыми разводами на ширинках, нестираные никогда тельняшки, сшитые из белых скатертей рубашки, или из штор, или из простыней, рваные кеды или еще какая-нибудь хренотень в виде обуви, тапочки, может быть, детские сандалии с отрезанными мысками.
Плохие ребята все как один были удивительно друг на друга похожи. Все как один. Они отличались, разумеется, ростом, телосложением, посадкой, походкой, но они обладали при этом все вместе одним и тем же лицом. У них на плечах сидели совершенно разные головы, круглые, продолговатые, овальные, неровные, с разросшимися затылками, с мелкими лбами или, наоборот, со скошенными затылками и с неправдоподобно раздутыми висками, но все они при этом, будто родственники, хотя таковыми, я знал, не являлись, имели схожие лица. На их лицах не проглядывалось выражения. Отражались, конечно, там некие поверхностные оттенки эмоций, но только-то и всего. Что-то подобное злости можно было прочитать иной раз, например, на тех лицах, что-то подобное страху, что-то подобное удовлетворению, как на мордах дворовых деревенских кислоглазых собак, но не более того. Тошнотворное зрелище. Гнездо червячков. Двор десятого дома напоминал мне гнездо розовых голеньких скользко-влажненьких червячков.
Самый короткий путь от моего дома, двенадцатого, до той школы, где я учился, проходил именно через двор десятого дома… Плохие ребята ни в какие учебные заведения, я знал, никогда не ходили. Вообще. Во всяком случае, в близлежащих школах упоминаний о себе они не оставили. И утром и днем они сидели во дворе и играли в домино за деревянным столом, или в карты, или еще в какую-нибудь дребедень. Вечерами они бродили по микрорайону и сладко куражились. Грабили детей, например. Внаглую. Никто не сопротивлялся. А взрослые не заступались. Все вместе червячки, то есть простые плохие ребята, выглядели довольно зловеще. Реже грабили взрослых. Тем и жили, как я понимаю. (Уличная преступность при советской власти была чудовищная — авторитарное государство всегда испытывает нужду в преступниках и преступлениях. Испуганный народ почти без сопротивления позволяет собой управлять.)
В основных у них ходил Саша Харин, уже с отсидкой по малолетке за спиной, злобный, угрюмый, щербатый — злобнее всех выглядел и угрюмее многих. Ему было пятнадцать, и от него пахло тухлятиной. Саша Харин — сука!.. Малыши лизали ему задницу — буквально, — я видел это однажды, а плохие ребята, что постарше, сами подставляли ему свои грязные, зловонные жопы. Саша Харин был педерастом, как я догадываюсь ныне. Саша Харин — сука пидорина!
До школы я добирался всегда дальней дорогой. Всегда. С первого класса. Никто из моего дома не шел в школу через двор десятого дома. Все знали, что такие походы могут закончиться скверно. И заканчивались иногда…
Я ненавижу свое советское детство. Но о некоторых эпизодах я иногда вспоминаю с восторгом.
Всего однажды я прошел-таки через этот злосчастный двор и долгое время потом еще, но не всю жизнь, конечно, а только лишь, а всего лишь долгое время еще об этом жалел. Ровно три дня я об этом жалел. А потом жалеть перестал. И принялся откровенно и безудержно радоваться тому, что однажды я все-таки прошел через этот самый засрано-обоссанный двор… Я просто очень спешил. Я опаздывал. Я поздно проснулся, а потом и долго еще собирался. Я не хотел опаздывать на урок физики. Я боялся опоздать на урок физики. Учитель физики Евсей Кузьмич непременно бил колбы, слава богу, пустые, о головы тех учеников, которые опаздывали к нему на урок. Я видел, я видел, как он раскалывал лбы моим одноклассникам, я слышал, как страшно кричали они от неожиданной боли (моим же одноклассницам Евсей Кузьмич бил металлической указкой по пяткам, по голым пяткам, сдирал, урча и слюнявясь, с моих одноклассниц обувь и бил их указкой — металлической — по пяткам… по пяткам, по пяткам, по пяткам! Получше все-таки относился к девчонкам, я думаю…), я задыхался от запаха крови, которая выпрыгивала норовисто из разверзнутых ран…