— Что «зачем»? Что «отчего»? — вернулся я к Насте и прежде всего, конечно, к себе. — О чем ты меня спрашиваешь, моя дорогая?.. Да, вспомнил… Ты спрашиваешь меня, отчего я больше не хочу тебя видеть и зачем и для чего я так скоро собрался с тобой расставаться?.. Так ведь ты только что сказала сама, что мы с тобой равные. Верно? А встречи равных, к твоему непросвещенному сведению, никогда не случаются преднамеренно долгими. Равные ждут подобной встречи всю свою жизнь, это правильно и не оспаривается, но когда все же встречаются вдруг в некий час, то быстро потом тем не менее расстаются. Одной и недолгой встречи бывает для равных более чем достаточно. Равные не терпят привязанностей. Или, так скажем, сильные не терпят привязанностей. Привязанности опутывают их по рукам и ногам. — Я веселился. Я развлекался. Я духарился.
Пока произносил буквы по буквам, склонял голову все ниже и ниже, отпускал голову туда определенно, куда ей хотелось — она одинокая, и ей требуется общение, голове, иногда — к маленьким беленьким трусикам девушки Насти; теплым, не горячим языком лизнул напористо и с настроением Настину нежную гладкую кожу, мокро, скользяще, возле самых трусиков, глубоко уже совсем между ног, еще, и еще, и еще, прикусил лобок ее не больно, еще, еще и еще, помассировал его затем подбородком, почти плакал от желания и удовольствия, но без слез, только с кряхтением, со стонами и со всхлипами, возбуждался и нервничал все грубее и острее…
Настя закричала вдруг, вытянувшись и задрожав, корчила в морщинистой гримасе лицо, то ли наслаждаясь, то ли страдая, но скорее всего наслаждаясь, конечно… конечно, колотила истово вытянутыми руками по спинке дивана, крючила пальчики на руках конвульсивно, неконтролируемо и хныкала еще с нажимом и громко, словно переживая боль или унижение…
— Я убью тебя… — выдохнула вместе со стонами и хныканьем. — Я убью тебя, если ты уйдешь от меня! Я так долго тебя искала… Равного… Я люблю тебя… Я убью тебя…
Топтал слова и сминал мысли,
подчинялся и с вожделением, только чувствам и только эмоциям, — плыл, летел вслед за ними, вместе с ними, мчался, обжигался, смеялся,
верил, что буду жить вечно,
взрывался, умилялся, утихал, погибал,
ревел, возрождаясь,
разрывал пространство, проникал в неизвестное измерение,
после того как выплеснул из себя животворную влагу, все-таки заплакал — и на этот раз уже со слезами…
…Московских окон негасимый свет… Где-то горели и вправду. Некоторые, кто за окнами, спали со светом. А некоторые, большинство, что-то делали еще. Сегодняшней ночью мне удивительно тяжело жить. И счастливо как никогда. Тяжело и счастливо нынешней ночью особенно… Если я вдруг теперь, вот в эту ночь — и началось все это после того, как я нарисовал Старика, где он теперь? найдет он меня? найду я его? и существовал ли он в мире вообще? я хмыкнул без радости, — а его портреты все так же у меня в багажнике, по-прежнему, надо их спрятать, но есть еще время, успею, успею, — если я вдруг теперь вот в эту ночь сосредоточиваюсь, невольно, сам того в общем-то не желая, просто так, мимоходом, мимолетом на ком-то, не на чем-то, а именно на ком-то, то тотчас же я начинаю жить жизнью этого человека, все быстро очень происходит, но тем не менее ярко и необыкновенно контрастно. Вернее, даже не так — я начинаю видеть жизнь этого человека, этих людей, хотя и с неточностью во многих деталях, признаться… Это утомительно и разрушительно изнуряюще. И вдохновляюще и возбуждающе одновременно — что важнее… И страшно. Я пугаюсь всякий раз, когда подобное видение появляется за моими глазами. Я заболел? Я рехнулся? — думаю я. Или я заступил уже на иной, на более совершенный и редкий уровень сознания? Не хочется болеть. Но побывать на другом уровне сознания — это цель и это мечта любого с восторгом и состраданием относящегося к себе человека… Не желаю пить, не желаю есть, но желаю наслаждаться своей утомленностью и своей неординарностью…
«Только одно следует делать в этом мире — захватывать все больше и больше власти. Все остальное — химера». Это Наполеон. Он извлек из бытия основное. Бандит, злодей, маньяк, серийный убийца, некрофил — но гений тем не менее. Кто сказал, что гений и злодейство несовместны?.. Все, кто живут, думают об этом, о власти, я имею в виду, мечтают о ней, строят планы, но всегда боятся говорить об этом, стесняются говорить об этом, то есть о власти и обо всем ей сопутствующем, и всегда потому говорят о другом, чаще о вовсе противоположном, хотя под каждым словом своим подразумевают исключительно стремление к власти, говорят о морали, о нравственности, о милосердии, о добре, о приличиях, о сердечности, о любви, и еще о всякой разной глупости, и еще о какой-то там чепухе… Отчего объявляются на свете диктаторы — эта самая сраная в мире публика, хотя и незаурядная? Да оттого, что вот они-то уж точно нисколько и нипочем не боятся и не стесняются говорить о своем параноидальном стремлении к власти и никогда не врут, но если только совсем немножко и только в самом начале своей карьеры, что-то там о человеколюбии, о сочувствии, о сопереживании… «Я не такой человек, как другие, принципы морали и приличия не для меня». Это снова Наполеон… Те, кто не стесняется говорить о своих истинных целях и устремлениях, ничуть не боятся и действовать. И как действовать!.. А те, кто ломает себя, кто считает, и, возможно, даже более чем искренне, в силу воспитания, образования, происхождения, считает, что его истинные, настоящие, неподдельные, базовые желания в нынешнем мире проявлять неуместно, то все без какого-либо, пусть случайного, исключения становятся жертвами. И как мучительно доживают последние свои мгновения… Чем больше людей в этом мире будут без всякой робости подчиняться своему врожденному, безусловному инстинкту — инстинкту власти, — тем меньше у мира начнет появляться шансов получить себе второго Наполеона, Гитлера или Сталина…