Экстериорность бытия в действительности не означает, что множественность существует без отношения. Только отношение, связывающее эту множественность, не заполняет пропасти отделения, а подтверждает ее наличие. В качестве такого отношения мы признали язык, который зарождается исключительно в позиции лицом-к-лицу; в языке мы увидели научение. Научение — это способ, каким истина производит себя так, что она не может быть моим творением, что я не могу извлекать ее из моего внутреннего мира. Утверждая такое производство истины мы изменяем ее изначальный смысл и ноэзо-ноэматическую структуру как смысл интенциональности.
Действительно, человек, который обращается ко мне со словами и которому я отвечаю или которого сам спрашиваю, не предлагает себя мне, не дается мне таким способом, чтобы я мог усвоить его проявление сделать соразмерным моей интериорности и признать исходящем от меня. Видению свойствен именно такой подход, абсолютно невозможный в словесном общении. В самом деле, видение есть по существу соответствие внешнего внутреннему: здесь экстериорность растворяется в душе того, кто созерцает, и в качестве адекватной идеи обнаруживает себя а priori как результат Sinngebung. Экстериорность дискурса не превращается в интериорность. Собеседник ни при каких условиях не может отыскать себе места во внутреннем мире другого. Он всегда вовне. Отношение между отдельными существами не тотализирует их, оно — «отношение без отношения», которое никто не в состоянии ни охватить, ни тематизировать. Или, точнее, тот, кто вознамерился бы это сделать, кто хотел бы тотализировать данное отношение, подобной «рефлексией» внес бы новый раскол в бытие, поскольку он сообщил бы об этом целом еще кому-то. Отношение между «частями» обособленного бытия — это отношение лицом-к-лицу, отношение высшее и нередуцируемое. За тем, кого коснулось мышление, за отрицанием достоверности возникает собеседник как достоверность cogito. Описание позиции лицом-к-лицу, которое мы попытались здесь представить, обращено к Другому, к читателю, появляющемуся за моими словами, за моей мудростью. Философия никогда не может быть мудростью, поскольку собеседник, которого оно намеревается склонить на свою сторону, уже ускользнул от нее. Философия в своём литургическом значении взывает к Другому, к которому обращается всякий, будь то учитель или ученик. Вот почему свойственная словесному общению позиция лицом-к-лицу не связывает субъект с объектом и отличается от адекватной по существу своему тематизации, так как никакое понятие не может постичь себя извне.
Тематизированный объект остается объектом-в-себе, но он по своей сути предназначен для того, чтобы быть познанным мною, а то, что «в-себе», остается еще недоступным моему познанию, постепенно поглощается знанием. Различие между познанием, направленным на объект, и познанием, нацеленным на «в-себе» или на плотность объекту уменьшается по мере развития мышления, которое, согласно Гегелю, становится самой историей. Объективность поглощается абсолютным знанием: тем самым бытие мыслителя, человечность человека подгоняются к постоянству плотности «в-себе» внутри тотальности, где человечность человека и экстериорность объекта одновременно и сохраняются и поглощаются друг другом. Но разве трансценденция экстериорности не свидетельствует о незавершенной мысли — и будет ли она преодолена в тотальности? Превратится ли экстериорность в интериорность? И что же экстериорность — зло?
Мы говорим об экстериорности бытия не как о форме, которую бытие — случайно или на время — обретает в ходе своего рассеивания или упадка, а как о самом его существовании — об экстериорности неисчерпаемой, бесконечной. Подобная экстериорность обнаруживается в Другом, она не подлежит тематизации. Однако она не поддается тематизации потому, что осуществляет себя позитивно в сущем, выражающем себя. В противоположность пластическому проявлению, в котором обнаружение выявляет что-то как что-то и где обнаруженное теряет свою самобытность, свое неизвестное существование, — в выражении проявление и то, что проявляется, совпадают друг с другом: проявляемое присутствует при собственном проявлении и, следовательно, остается внешним по отношению к любому образу, который ему придают; оно предстает в том смысле, в каком мы говорим, что кто-то представляет себя, называя свое имя, которое позволит вызвать в памяти его образ, — хотя он всегда остается источником своего присутствия. Это представление заключается в словах «я — это я» и ничто другое, чему меня можно пытаться уподобить. Мы назвали лицом это представление внешнего нам существа, никак не соотносящегося с нашим миром, и описали отношение к лицу, которое в речи предстает как желание, — как доброту и справедливость.