Другой аспект сверхдетерминации некоторых практик вторичного приспособления заключается в том, что само их осуществление является источником удовольствия. Как говорилось выше в связи с любовными отношениями, институт может определяться как оппонент в серьезной игре, цель которой — победить больницу. Так, я слышал, как компании пациентов с удовольствием обсуждали возможность «выиграть» кофе вечером[476], метко используя этот широкий термин для более узкого действия[477]. Попытки заключенных пронести тайком еду и другие удобства в камеру человека, отбывающего одиночное заключение, можно рассматривать не только как акт благотворительности, но и как способ духовно присоединиться к человеку, выступившему против власти[478]. Аналогичным образом отнимающее много времени тщательное планирование побега, которым занимаются пациенты, заключенные тюрем и узники лагерей для военнопленных, можно рассматривать не только как подготовку к бегству, но и как способ придания смысла нахождению внутри.
На мой взгляд, практики вторичного приспособления сверхдетерминированы, причем некоторые — особенно сильно. Эти практики используются осуществляющим их индивидом далеко не очевидными способами: каков бы ни был их дополнительный результат, эти практики демонстрируют — пусть даже только для того, кто их осуществляет, — что он обладает Я и личной автономией, над которыми организация не властна[479].
Если функция практик вторичного приспособления заключается в возведении барьера между индивидом и социальной единицей, участником которой он должен быть, следует ожидать, что некоторые практики вторичного приспособления не будут иметь никакой самостоятельной ценности и будут служить лишь для выражения несанкционированной дистанции — «отвержения тех, кто отвергает тебя»[480], в целях самозащиты. Именно таково значение наиболее распространенных форм ритуального неповиновения, например ворчания или брюзжания, когда никто не ждет, что это поведение что-то реально изменит. Посредством открытой дерзости, которая не вызывает мгновенную выволочку, или замечаний в адрес начальства, отпускаемых вполголоса, или жестов, показываемых за спиной у начальства, подчиненные демонстрируют определенную отстраненность от места, к которому они официально приписаны. Иллюстрацию можно найти в рассказе бывшего заключенного исправительного учреждения в Льюисбурге:
На поверхности жизнь здесь течет почти мирно, но стоит заглянуть чуть поглубже, как обнаружатся водовороты и вихри гнева и недовольства. Гул негодования и возмущения не смолкает: проходя мимо сотрудника администрации или охранника, мы издевательски ухмыляемся sotto voce, бросая взгляды, выражающие презрение ровно настолько, чтобы не провоцировать открытое возмездие…[481]
Брендан Бигэн приводит пример из британской тюрьмы: «Надзиратель заорал на него. — Так точно, сэр, — крикнул он в ответ. — Вы правы, сэр, — и добавил тихо: — Говнюк»[482].
Некоторые из этих способов открытого, но безопасного занятия неразрешенной позиции очень красивы, особенно если они применяются коллективно. Опять же много примеров предоставляют тюрьмы:
Как выразить презрение к руководству? Один из способов — манера «подчинения» приказам… Негры особенно хорошо это пародируют, иногда прямо с военной выправкой. Они садятся вдесятером за стол и совершенно синхронно четким движением срывают с себя кепи[483].
476
Детальное описание пособничества и постоянных подпольных усилий, направленных на то, чтобы выиграть кофе в тюрьме, см. в:
477
Традиционно ценность определенного занятия определяется в контексте всего общества в целом, например, когда наркоманов определяют как людей, которые изо дня в день ведут против общества глубоко осмысленную игру с целью раздобыть себе дневную дозу, а мошенников, жуликов и преступников считают людьми, которые усердно решают интригующую, почетную задачу зарабатывания денег таким образом, чтобы их не застали за этой работой.
478
Эту тему затрагивает Макклири (
479
Этот момент прекрасно описывает Достоевский, рассказывая о жизни в сибирском тюремном остроге (
480
482