— Теперь все вместе.
Саша отрезала треугольник мяса, поддела ножом пюре, добавила его на вилку и, покосившись на Стокрылого, накинула сверху апельсин.
— М-м, — сказала она через секунду.
— Во-от, — удовлетворенно произнес Стокрылый. Он поднял, салютуя, бутылку вина, плеснул немного в свой бокал, при этом молниеносно обернул бутылку вокруг оси, обмывая горлышко, и наполнил бокал, что стоял перед Сашей.
— За нас, — предложил он, долив себе.
— За тебя, — возразила Саша.
— За нас, — настойчиво повторил Стокрылый. Хрусталь пропел дуэтом. Вино было легкое, почти не пьянило. Много пить нельзя, иначе заметит Боб. 'Боб', - подумала она с жалостью, но мысль эта была такой короткой, что не удержалась в голове. За оставшиеся два часа винный дух выветрится. Самое главное, проследить, чтобы Боб выпил раньше, чем к ней приблизится. Тогда не учует. Хвала Тотему, они не так часто целуются. Хвала Тотему, Боб стал много курить за последнее время и потерял остроту обоняния.
— Аб хинк, — произнесла она чуть слышно.
— Аб хинк, — откликнулся Стокрылый.
Они ели в молчании. Саше удивительно легко давалось молчание рядом со Стокрылым. Так она могла молчать только с отцом. На рыбалке. Точно, на рыбалке было лучше всего. Отец мало разговаривал. Когда они ходили в лес, забирались в самую чащу, и однажды ей посчастливилось увидеть огромный, коврово-мохнатый лосиный бок сквозь перистую зелень — они молчали. Когда она помогала отцу в винограднике — они жили тогда на юге, каждый день после школы она сразу шла в виноградник и там, окутанный сладким запахом лозы, ее ждал отец, и молча протягивал ей секатор, и улыбался — они молчали. Когда они в первый раз пошли в поход, на пять дней, тогда еще мама вся извелась, и закатила скандал, стоило им вернуться, и все-таки это было здорово, жить в палатке, разводить костер, рыбачить… Да, рыбалка, лучше всего была рыбалка. И на рыбалке они молчали. Такое же молчание порой хранил Стокрылый, и это было лучше человеческих слов.
Саша всегда дружила с отцом, а с матерью — нет. Саше вообще всегда трудно было с людьми своего пола. В детстве она дружила с мальчиками, с девочками ей становилось тошно. С первого класса и до десятого Саша была только с парнями. Прогуливала с ними уроки, пила пиво, ходила на футбол. Никто и никогда не пытался с ней переспать. И она в том не видела ничего особенного. Ей нравилась мужская дружба, и страшно было менять ее на что-то новое, темное, влажное, запретное. До первого курса она думала, что никто из мальчиков не предлагал ей секс по той же причине: берегли отношения. Мальчик с девочкой дружил, мальчик дружбой дорожил… Дура.
В академии все стало на свои места. Саша влюбилась в сокурсника, так, как умеют влюбляться кошки — до истерики, до обмороков. Сама ему открылась. Он пошел с ней на свидание, которое назначила, опять-таки, она сама. Переспал с ней несколько раз и бросил. Без объяснений, без комментариев. Просто она пришла на лекцию пораньше и увидела, как он целуется с другой. Всё. Их любовь прожила ровно пять недель.
В тот день она сразу пошла домой и, запершись в ванной, долго смотрела на себя в зеркало. Самая обычная девчонка, за что ей такое… Самая обычная… Бледная, с не выщипанными бровями и вздернутым носом. Вечно в брюках. С лодыжками, на которых курчавится нежный золотистый пух — как ей стыдно было, когда он ее раздевал, ведь она не думала, что все случится на первом же свидании. А трусики, великий Тотем, трусики в полосочку… Срам. И еще — духи. Мамины духи, которыми ей милостиво разрешено было пользоваться.
В тот же день она позвонила одному из друзей (мальчику, естественно), заняла у него денег и отправилась, трепеща, в салон красоты.
А через полгода вышла замуж за Боба. Это была дружба, скрепленная печатью в паспорте. С Бобом было классно, весело. Им нравились одни и те же фильмы, рок-группы, детективы. С Бобом можно было махнуть на пару недель в поход, взяв с собой только рюкзаки и спутниковые телефоны. С Бобом было уютно, да, именно уютно, где бы они вдвоем ни оказывались: в кафе, в клубе, в машине, в лесу, у черта на рогах. Боб — огромный, сильный, добродушный. Настоящий защитник и верный, верный, верный товарищ.
С Бобом не получалось только одно. Молчать. Он все время с ней разговаривал. Когда она его не слушала, он продолжал говорить, обсуждал сам с собой нераскрытые дела, строил вслух планы, бормотал под нос какие-то расчеты. Он вызывал ее на разговор. Он любил говорить, Боб. Крупные мужчины обычно молчаливы, но на Боба этот закон не действовал.
— Все, — сказала Саша, отодвигая тарелку. — Спасибо. Как у тебя это получается…
— Просто, — сказал Стокрылый, легко поднимаясь и забирая у нее приборы. — Это очень простой рецепт. Нужно только помнить, что готовишь для любимого человека. Для себя так не получится, даже пробовать не стоит.
— Дай я хоть посуду помою, — сказала Саша, улыбаясь.
— Зачем? — удивился Стокрылый. — Домработница придет, помоет. Пойдем лучше в парк. Погуляем.
Жестом, элегантным до неповторимости, он протянул Саше ладонь, помог выйти из-за стола. Потом она взяла его под руку. Она раньше никого не брала под руку, даже Боба — слишком велика была у них разница в росте. Теперь она прижималась к мягкой пиджачной ткани, хранившей запах дорогого парфюма, чувствовала под пальцами плечо Стокрылого. Это было волшебно.
Пока они обедали, дождь перестал, и выглянуло солнце. Стокрылый и Саша не пошли в западную часть парка — старую, нехоженую — а направились к дубовой роще, которую прорезывали светлые, широкие аллеи. Где-то там была беседка, невысокое сооружение из крашеных деревянных реек.
— Сашенька, — сказал Стокрылый. — Если тебе по службе нужна какая-нибудь информация, то я готов.
— Какая там информация. Вот тебе я точно должна была новости принести. Но, как бы, пока все глухо.
— Я понимаю, — деликатно сказал Стокрылый. — Если ты ничего не говоришь, значит, новостей пока нет.
— Прости, — сказала она. — Я знаю, что очень медленно все делаю. Но быстрее никак.
— Ну что ты. Ты ведь здорово рискуешь. Я бы для себя в жизни не просил. Это все община.
Они некоторое время шагали в тишине. С молодого деревца упал желудь, в листве прошелестела белка. Солнце припекало. Роща была спокойной, блестящей после дождя… Только вот надо потом было возвращаться к Бобу.
— Община это хорошо, — сказала она, немного пугаясь собственных слов, — а все-таки я это для тебя делаю. Не для общины.
— Делай, как хочешь, — проговорил Стокрылый мягко. — Слушай голос Тотема.
— Аб хинк.
— Аб хинк.
Они приблизились к беседке.
Саша решилась.
— Лео, зачем он тебе? — спросила она, обмирая от собственной наглости.
Стокрылый мягко улыбнулся. Так улыбается взрослый, которого ребенок умоляет хоть намекнуть, что же, ну что ему подарят на день рождения?
— Он послужит на благо общины. Больше я пока ничего не могу тебе сказать. Но обещаю, что скоро ты все узнаешь.
Саша все еще колебалась, и Стокрылый добавил:
— Я сам тебе все скажу. Ты первой получишь приглашение. Клянусь Тотемом. Просто еще не время, понимаешь?
Саша кивнула, хотя не поняла ровным счетом ничего. Беседка была уже совсем рядом, и скамейки, о чудо, скамейки были совсем сухие… Ее пробрала дрожь — тремоло, начавшееся низко в животе и разлившееся по ногам и выше, до самой шеи.
— Скамейки сухие, — сказала Саша, стараясь говорить спокойно. — Можно посидеть.
— Давай, — согласился Стокрылый.
Они устроились рядом на жестком решетчатом сиденье. Стокрылый протянул руку ладонью вверх, и Саша положила сверху свою руку, а потом их пальцы сжались, и Стокрылый негромко, нараспев заговорил. Слова, которые он произносил, не походили ни на один известный Саше язык. Но эти слова будто вобрали в себя одновременно твердость латыни, нежность арабских песен, легкое дыхание славянской речи, жаркую россыпь санскрита… и еще было иногда что-то незнакомое, гортанное, с присвистом и щелканьем — так могли бы разговаривать древние индейцы, какие-нибудь гуроны или мохавки. Потом произошло что-то такое, отчего сильно закружилась голова, и где-то далеко-далеко зазвенели серебряные колокольчики. Они звенели все ближе, все нежней, и у нее стало покалывать в пальцах ног, будто онемели чуть-чуть, а потом внизу родилась какая-то волна, поднялась выше, затопила все тело, и она закрыла глаза, и увидела реку.