— Ни одного?
— Я не могу отвечать за тех, кто в розыске, — ровным голосом сказала она, — Но из тех, кого я знаю, все живы.
Живы. Вот как. Кто-то попадает в катастрофу, и ему отрывает руки-ноги, но его можно спасти. Будет жить. Кто-то другой попадает в уличную перестрелку, ему перебивает шальной пулей позвоночник, и он лежит, как труп, подключенный к приборам, но он жив, с этим не поспоришь. Может быть, он даже осознает себя. Немного слышит, видит свет через сомкнутые веки, понимает, что он будет жить таким образом очень, очень долго. Кто-то — если дело происходит на войне — попадает в плен к врагу. Пыточное дело за последние сто лет значительно развилось, ведь главная задача хорошего палача — это чтобы его подопечный оставался как можно дольше в живых. Раньше приходилось полагаться только на выносливость истязаемых, да на собственный опыт, а теперь есть еще куча стимуляторов, наркотиков, разной химии, призванной вытащить умирающего от болевого шока обратно на этот свет, чтобы он еще немного, еще несколько дней, может быть, недель — оставался в живых.
'Из тех, кого я знаю, все живы'.
Правду говорить легко и приятно.
— Что ты смотришь, — сказала Саша. Зрачки у нее были шире обычного, или так только казалось? — Это же преступники.
Я вдохнул через рот, чтобы не чуять кровавого запаха.
— Преступники, да… — сказал я. — Преступники…
Саша молчала, теребя пальцами воздух. Конечно, она боялась. Теперь я сам себя боялся. Саша наклонила голову и сидела без звука, словно чего-то ждала. Может, того, что у нее под ногами провалится пол. Может, того, что у нее остановится сердце. Или произойдет еще что-нибудь, о чем потом скажут — трагическая случайность. Скажут — нелепая смерть. Скажут — люди иногда умирают просто потому, что им очень не повезло. Саша ждала смерти.
Слушай голос Тотема.
— Я тебя очень люблю, — сказал я. — Ты очень хорошая. Не бойся. Только работать у вас я больше не буду. Даже не проси.
'Если заставят — им никакие маски не помогут', - подумал я, но мысль вышла неубедительной.
Саша шмыгнула носом:
— Прости меня, а?
— Ага, — сказал я.
— Братик, — сказала она. — Прости.
— Угу, — сказал я. — Мне пора…
Она снова шмыгнула носом, закусила губу и покачала головой. На меня она не смотрела, уставилась куда-то в угол.
— Ты ведь не сразу такой стал, ты сначала слабенький был совсем, — проговорила она. — Это все потому что каждый день… С фотографиями… Натренировался… Ай, Тимка, что мы наделали, Тимка-а…
Я молчал. Спрашивается, а чего я ждал от этой должности? Ведь догадывался, что рано или поздно все закончится убийствами. Но нет, продолжал ходить на работу, исправно пялился на фотографии, исходил злобой, искал себе оправдания и, что самое смешное, находил их. Вот ведь в чем дело, ребята: мне почти это нравилось. Я… как сказать, вошел во вкус? Да нет, пожалуй. Я привык, да, точно, привык к этому занятию. Мнил себя этакой Немезидой, десницей судьбы для врагов общества. Играл в супермена. Вот и доигрался.
— Я пойду.
— Тебе надо будет бумаги оформить.
— Хорошо, хорошо, только потом, можно?
— Можно, конечно. Я скажу… скажу, что у тебя семейные обстоятельства, как бы, или еще что…
— Скажи. Пока, Сашка.
— Пока, Тим. Братик, ты на меня не сердишься? Нет?
— Нет.
На улице пахло кровью. Как в мясном ларьке. Я покосился на солнце и побрел к метро. Всю жизнь думал, каково это — стать убийцей. Оказывается, очень просто. Однажды, когда мне было лет десять, я охотился за бабочками, а вокруг летали ласточки — низко, к дождю. Решил поймать на лету маленькую крылатую молнию, взмахнул сачком. На земле затрепыхался визжащий перьевой комок. Я перебил птице крыло. Она прожила еще два дня в старой клетке, что я нашел на чердаке, неподвижная, взъерошенная, сидела на полу, не делая попыток запрыгнуть на жердочку. На третий день я нашел ласточку мертвой. Клетка почему-то оказалась открытой, птица лежала на полу в двух шагах от нее. Что ж, похоронил ее в коробочке, вот и все. Но еще долго я вспоминал это гнусное чудо: только что была живая ласточка, быстрая и легкая, потом удар сачком — и она превращается в сломанную заводную игрушку. И умирает. Тогда я всерьез считал себя убийцей. Глупый, чувствительный ребенок, городской недотрога, чьи сверстники десятками истребляли мелких птиц ради забавы. Это было еще до моей встречи с Милоном Радовичем. Много позже, уже подростком, я нашел на берегу моря полусгнивший труп дельфиненка. Беднягу распороло пополам — сунулся, должно быть, под моторную лодку. Я всматривался в обнаженные кости, разглядывал странные очертания мертвого тела, понимая, что этот труп чем-то отличается от виденных мною туш на скотобойне, но не понимая, чем же именно. Наконец, понял. Ласты почти полностью разложились, и было видно, что косточки, ранее скрытые массивной плотью, превращенные при жизни в рыбий плавник, складываются в почти человеческую — кисть руки…
— Эй!
…кисть руки. Мертвец с телом рыбы и руками ребенка. Стоя над изуродованным трупом дельфина, я…
— Слышь?
…я подумал отчего-то, что убить животное и убить кого-то еще — это разные…
— Че, глухой, да?
…разные вещи.
— Стой! Телефон есть? Позвонить надо!
Я обернулся. Их было трое. Выпяченные на коленях тренировочные штаны, скривленные в гадкой усмешке губы, юношеские усики у того, кто, похоже, был главным. Слева был высокий забор, справа — беспросветная череда закрытых ларьков. Как я только забрел в эту глушь? Ведь метро — вот оно, совсем рядом. Надо же было так промахнуться.
— Братуха, спешишь? Мелочи не найдется?
Они пахли сигаретами, потом и энергетическими коктейлями. И еще они пахли страхом. Чужим страхом и своим. Страхом, что им попадется когда-нибудь добыча не по зубам, страхом, что нарвутся на милицейский патруль, страхом, что не смогут впервые в жизни совладать с девкой, и, конечно, страхом отцовской порки — они были еще совсем сопляками, мои…
— Че, без понятия? Щас по понятиям разговор будет. Ты с какого района?
…мои жертвы.
Тот, кто заступил дорогу, вытянул руку с коротким обрубком травматического пистолета. Сухо бахнуло. Сзади вскрикнули детским, жалобным голосом. Второй, который заходил сбоку, испуганно выругался. Главный выпучил глаза, глядя мне за спину. Стало страшно, я понял, что стоит мне обернуться и увидеть, что же там произошло, как я обязательно сойду с ума. Запах крови стал резким, металлическим. Я рванул с места, как бегун на дорожке, и побежал к метро так быстро, как мог. Вслед неслись заячьи, вибрирующие крики. 'Опять, — стучала мысль между висков, — опять, началось, началось! Еще немного, чуть-чуть оставалось. Опять, опять'.
Метро казалось спасительным убежищем, но против страха не бывает убежищ. Поезд ехал долго, полжизни и еще полжизни. Вторая половина была хуже первой. Неужели это навсегда?..
…Зато дома ничего не пришлось рассказывать. Дина ждала меня. С порога обхватила тонкими руками, зашептала на ухо, рассыпала по шее поцелуи. Зачем-то повела в ванную, усадила в горячую воду. Я не сопротивлялся. Наверное, ей Саша позвонила. Дина гладила по волосам и что-то спрашивала, а я ни слова не понимал, и не знал поэтому, что ответить.
Потом как-то сразу я снова стал обычным человеком.
Ну, не совсем обычным.
Но все-таки человеком.
Я вылез из ванны, вытерся и как был, голый, пошел на кухню. За окном уже была ночь.
Обычная питерская ночь, душная и спокойная.
Жизнь осторожно тронула меня лапой и обнюхала.
Кажется, все закончилось.
Кроме запаха крови.
— …Если это и вправду был твой старый враг, то чего же ты переживаешь?
— Я не хотел, чтобы было… так. И потом, он не один погиб.
— Погоди-погоди. Ты пойми, я с тобой не спорю, я тебе хочу помочь. Что значит — не хотел, чтобы было так? Как — так?
— Ты понимаешь.
— Не понимаю.
— Дина, человеку снесло полголовы. Я целый час отмыться не мог.
— То есть, ты хочешь сказать, что, если бы он тихо-мирно умер от инфаркта, тебе было бы легче?
— Да, — сказал я, чувствуя себя очень глупо. — Нет. Погоди. При чем тут…
— Тим, я не слепая. Я понимаю. На твоих глазах погиб страшной смертью человек.