В поместье удивительно пусто и гулко – почти как в нижних камерах Цитадели. От сравнения меня передергивает, но… что же теперь, если это правда? Бодан и Сэндал уже ушли спать, матушка, вероятно, тоже… или вновь перебирает портреты-миниатюры, почти беззвучно роняя слезы сожаления…
Самый верхний уровень поместья совершенно пустынен – и сейчас это почему-то самое уютное место во всем здании. От пыли, что поднимается от моих шагов, свербит в носу и щиплет глаза. Если отрешиться от окружающего, можно даже представить, что я научился плакать… ха. Самого себя не обманешь, как ни старайся… Здесь тихо – и из крохотного грязного окна открывается невероятный вид на Залив.
На Стену Древних.
Силуэты Драконов почти уничтожены – люди сделали все, чтобы забыть кровавое прошлое камней в основании города – но в свете заката еще можно разглядеть и Венец Думата, и Цепь Андорала… и даже, если постараться, узор на чешуе Разикаля… а еще – кровавый дождь.
Я до сих пор не могу понять значения этого символа, быть может, потому, что почти все камни – рубины, хризолиты, огневики – те, что прежде, вероятно, изображали капли, сейчас разворованы, и лишь редкие алые искорки мерцают в черноте базальта – там, куда почти невозможно добраться. Странно, что они вообще еще есть – за прошедшие века должны были отыскаться виртуозы скалолазания… но нет. Сияют в растекшемся на полнеба пламени заката жгучими брызгами.
И если это символ Древней магии, которой Боги обучали Правоверных, то почему же их распахнутые крылья словно укрывают землю от этих капель-искр?
Пальцы оставляют чистые полосы на пыльном стекле. Так странно. Это – не мой дом. День за днем и год за годом я осознаю это все четче. Не моя судьба, не моя стезя. Не моя жизнь. Как бы я не пытался, для меня невозможно отстроить что-либо новое на фундаменте из человеческих жертв и некромагических ритуалов.
Да и стоит ли пытаться, если Хозяин рано или поздно решит меня вернуть?
Все чаще я сам себе напоминаю подвешенного в Ничто – когда нет ни единой идеи о том, что будет дальше…
- оОо -
Я прикоснулся к мечтам твоим,
И был недобрым этот миг –
Песком сквозь пальцы мои скользил
Тот мир, что был открыт двоим…
Мы шли навстречу,
Все ускоряя шаг…
Прошли насквозь, друг друга не узнав
Его бьет мелкая злая дрожь – и хочется перехватить ледяные пальцы, согревая дыханием, прикусить перечерченные белизной лириума подушечки, ощущая, как кольнет язык искоркой чистой силы… Пока я еще могу держаться, но уже стискиваю кулаки, смиряя свои желания. А он ярится, поминая всех своих врагов, начиная с Магистра, чтобы спустя несколько вдохов спрятаться в собственной скорлупе из упрямства и одиночества.
И это больно – стоять возле него, выслушивая поток оскорблений всего того, что долгие годы считал своей жизнью… Как бы ни была остра ненависть, Империя часть меня. Гноящаяся рана в душе, но все же – неотъемлемая доля того, что я есть. Слишком многое я отдал ей, чтобы выдрать ее из себя – так, как выдрал он.
И не менее больно – видеть его раздавленным осознанием своего бессилия перед лицом прошлого. Я не умею утешать – не было нужды учиться прежде… впрочем нет, была. Но утешение – это принятие чужой слабости, способ разделить ее, скрасить своей собственной силой. А значит – путь ослабить себя самого. Мог ли я позволить себе это?
Да, мог. Но не стал. Всегда было проще улыбнуться, пожать руку, стиснуть плечо, обнять – но не впускать в сердце. Оставить за околицей чувств. Потому что мне хватило того, что в моем сердце побывал Хозяин, нанеся ту самую рану, которая не исцелилась… да и не исцелится никогда… и брат. Навсегда ушедший к богам брат.
Хватит.
Но почему же сейчас все мое существо рвется навстречу этому беловолосому эльфу с раной едва ли не большей?
Рука тянется к нему против моей воли – и ладонь обжигает ядовитой силой, что течет по рекам лириума, исчертившим смуглую кожу. Ох, Волчонок…Недотрога…
Дыхание прерывается от удара о стену, но это мелочь. Потому что прямо передо мной – огромные, полные боли и непонимания травянисто-зеленые глаза с золотистыми искрами, и хочется стереть яростный оскал поцелуем – глубоким, жадным, пьяным.
Он быстрее меня. Он более открыт, чем я. Даже не знаю, что правильнее. Невысокий, хрупкий, его так сладко стискивать в руках, вжимая всем весом в деревянную обшивку стены.
Его губы пахнут вином, солью и горьким медом, и язык почти немеет от прикосновения к лириуму, что пересекает их сухую, потрескавшуюся кожу едкой белизной. Он… удивительно неловок и пугающе доверчив – всего несколько вздохов, прикусить его осмелевший язычок, и он уже подставляет шею в самом беззащитном из жестов подчинения.
Его доспех – переплетение застежек и крючков, и больше всего хочется содрать его, не считаясь с потерями, но… он – доверился. И я не могу его напугать. Не могу причинить больше боли – хватит с него и той, что он уже испытал. Я ощущаю, что каждое мое прикосновение жжет его плоть, словно каленым железом – и мне хочется медленно растерзать Данариуса. За небрежение в работе. За спесь. За то, что хотел выслужиться, создавая свою Тень таким варварским методом – а ведь Хозяин планировал взять Призраков на вооружение… Быть может, когда-нибудь я попрошу его жизнь у Осциваса – если наберусь смелости, чтобы сделать это. Потому что не будет для меня большего наслаждения, чем, уложив на Алтарь, сторицей вернуть Магистру всю ту боль, что он причинил Волчонку – и продолжает причинять.
Дар всплескивается неровной волной – и это я сделать могу, потому что сейчас сила его направлена не на Фенриса, а на меня, перетягивая в мое тело причиняемые ему клеймами страдания, освобождая его от мучений. Кожу и мышцы обжигает лириумным огнем – всепроникающим, кипучим, и это…согревает. Я слишком давно не отдавался боли, слишком долго загонял самого себя в самые глубокие части сознания. И сейчас освобождение – тоже почти мучительно.
Подхватить его на руки – легче, чем довести за собой до моей спальни. Вырывается, шипит, как недовольный котенок… но подчиняется. Всегда подчиняется. Обученный, воспитанный в традициях Империума… Такой удивительно противоречивый.
Его руки стискивают мои плечи, и ногти едва не пробивают кожу – когда мои губы сжимают край острого ушка. Вздыхает судорожно, жарко, вздрагивает в моих объятиях, выворачивается, заставляя опустить его на пол – что же ты такой упрямый, малыш? Впрочем, это мне в нем больше, чем нравится.
Он выгибается, снова подставляя шею… нет уж. Его ушки куда более заманчивая цель – да и реакция его на ласку куда более… яркая. Главное – не дать ему задуматься над происходящим, не дать отравленному страхом разуму возобладать над желаниями плоти. Прижать-согреть. Заласкать до того, чтобы он забыл то немногое, что еще помнит…
Сдергивает с меня рубашку – сам. Нетерпеливо, жадно впивается губами в плечо, скользит горячим языком по шее – до самого уха, прикусывает кожу, заставляя пробежаться по спине целую армию мурашек, урчит что-то невнятное – да и нет у меня желания разбирать, что именно.
Внутри все кипит – яростью, болью, невыносимым желанием… но все это – лишнее, когда он в моих руках. Потому что единственное, что я могу себе позволить – нежность. Плавящую, тягучую, выворачивающую наизнанку нежность. И он подчиняется – вновь. Подставляет губы под поцелуи, прикрывает свои невозможные глаза, потемневшие до цвета сосновой хвои – и нет сил не коснуться век кончиками пальцев, ласково поглаживая уголки.