Ты и я. Забавно, только сейчас я осознаю, насколько мы оба похожи в своем проклятии.
Разорванные силы. Разорванные души — где большую часть раны занимает нечто большее, чем мы сами.
Быть может, так будет правильнее.
Десяток широких шагов — преодолевая себя, забег по короткой, выщербленной безжалостным временем лестнице. Алтарь на мое присутствие отзывается сиянием магии — и руны на стенах и самой плите вспыхивают всеми семью цветами, от благородного серебра Думата до кипенной белизны Разикаля.
Одна за другой реликвии ложатся на плиту, в широкие чаши, которые даже смещение полов Храма и наклон самого Алтаря не заставили сдвинуться ни на полпальца, и вспыхивают знакомым огнем — разве что цвет его не лилово-алый, а пронзительно-серебряный.
Ломаными движениями сдираю доспех и выпутываюсь из туники, оставаясь обнаженным по пояс — так должно.
Что проще — упасть на колени, протягивая ладони прямо в пламя. Голос с отвычки срывается на первой же строфе Семиголосья. Душу снова затапливает сомнение — что же я творю, о Создатель? Что меня опять потянуло в эту темноту?
Прав был Хозяин — однажды коснувшийся Тьмы уже никогда не сможет вернуться к солнечному свету, как бы ни старался…
Гимны перетекают один в другой, меняя ритм и мелодику — но с каждым словом они все легче ложатся на связки и язык, все легче принимают мою силу, сплетая из нее сложную вязь, основанную на почитании Семи. И с каждой новой строфой все резче подкатывает к горлу горький, душащий комок, перехватывая дыхание, обрывая высокие ноты, словно отсекая крылья.
За что, Боги? За что мне суждено было пройти через то, через что я прошел? За что через все это проходят Тени? Намверлис, я… Волчонок — пусть он и не был ни Воплощающим, ни Джар-Гредом — и еще десятки и сотни тех, чьи судьбы были изувечены Империей. За что вы создали такой уклад?
Все больше надрыва я слышу в своем голосе, все больше боли — и хочется прервать Семиголосье, заходясь хриплым криком, чтобы разорвать тысячелетнюю тишину Троп.
Пламя Алтаря оплетает ладони, меняя цвет, устремляясь искрами и языками все выше, к разрушенному своду, высвечивая изваяние Думата — непривычное, человекообразное, слишком уродливое для одного из Семи. Не таким оно должно быть…
Огонь стекает с рук, устремляясь к статуе — и камень течет, будто воск, стеклянными и пурпурно-алыми, словно кровь, слезами орошая плиты полов. Не так.
Магия сплетается месивом нитей, узорчатой сияющей куделью, заставляя капли растаявшего в лаву базальта устремляться вверх, в ритме звучащего Гимна Уртемиэлю, Оде Красоты, собираясь в новую форму. Под моим взглядом вытягивается гибкая шея, удлиняется хищно голова, прорастает венец сияющих белым — пока белым — рогов, каскадом шипов стекает вниз позвоночник, формируя каменные ребра и словно нарастая раскаленной плотью, тянутся-текут когтистые лапы-руки, извивом плазменного потока по камню скользит гибкий хвост, из-за гребня костяных пластин напоминающий Неваррскую Звезду, распахиваются огромные слюдяные крылья…
Более сотни лет я видел его статую в огромной чаше потухшего вулкана Белого Шпиля, всего несколько дней назад я любовался на его Воплощение, и повторить его облик в камне — это честь для меня. Мои мысли и руки, саму мою магию сейчас ведет нечто большее, чем память или умение.
В темноте тает последнее слово Гимнов — и с треском остывает новое изваяние.
На ладонях вспухают волдыри ожогов, облезая до сочащегося сукровицей мяса — мелочь. Силы оставляют меня — и я могу лишь устало сгорбиться, пряча лицо в ладони, отстраненно ощущая, как обжигают открытые раны кажущиеся холодными… или наоборот кипящими?… капли непрошенных слез.
Кто я? Что я? Я так и не нашел ответа…
— Красиво. Ты прямо мастер, Хоук, — мелодичный, чуть с хрипотцой, голос вырывает из моря сожалений и сомнений.
— Что ты видела?
— Все, — она подходит ко мне и опускается на камень рядом, скрещивая ноги. — Знаешь, это многое объясняет в твоем поведении. Маг? Имперец? Бывший раб?
Киваю трижды. Белль хмыкает и непонятно откуда выуживает бутылку:
— Предлагаю напиться в хлам. Кстати, как тебя зовут?
— А тебя?
Фыркает и делает большой глоток, утирая губы тыльной стороной ладони:
— Ты ублюдок, ты знаешь, да?
— Мать с отцом… не получали благословения андрастианской церкви, он ведь был отступник. Да, я ублюдок.
Смеется, тихо, едко — не надо мной. Над собой, похоже.
— С Серыми воевал? Сколько потопил?
— Не помню. Я был личным… впрочем, не важно. Много. Два фрегата точно, с десяток дредноутов… штук пять галер.
Салютует мне бутылкой. Так дело не пойдет, я тоже хочу напиться. Отбираю глиняную емкость, надолго присасываясь к горлышку. А хороший виски… резко выдохнув в сгиб локтя, возвращаю Изабелле выпивку.
— Хочешь забыть, да не выходит… — она задумчиво смотрит на каменного Дракона. — И не выйдет. Смирись.
Передергиваю плечами, в упор глядя на пиратку. Та хмыкает:
— Что, я слишком много о тебе узнала, и теперь ты должен меня убить?
— Примерно так. Впрочем, есть другой вариант.
— А что же ты его Варрику не предложил? Он ведь тоже знает, не так ли, друг мой? — щурится. Сейчас в рассеянном свете пламени Алтаря, еще на пол ладони мерцающем над плитой, я как никогда отчетливо вижу, что она отнюдь не так молода, как хочет показать остальным. Пляшущие тени рубят лицо морщинами, которых не видно… и еще несколько лет и не будет видно… в дневном освещении, отчего ее улыбка-ухмылка выглядит куда более горькой… и уместной.
— Знает.
— Мужики. Доверяете только тем, у кого, как и у вас самих, есть временами полезная штучка между ног.
— Не поэтому, Белль, — мои губы тоже кривит усмешка, только вот мет времени на моем лице, вероятно, не будет никогда… Когда-нибудь, если судьба будет жестока ко мне и не даст сдохнуть раньше, я увижу, как она состарится. Как состаришься ты, если раньше не услышишь Зов, и Варрик, и даже Волчонок. — Он мой кровный брат.
— Побратим?
— Нет, именно брат. Он не сможет предать меня, даже если захочет. Магия не позволит.
Молчание длится долго. По очереди прикладываемся к бутылке — весьма объемной, надо сказать — думая о своем. Наконец она прерывает молчание:
— Ладно, согласна я на твой способ. Но учти, только потому, что ты обещал мне корабль. И вот посмей только, тевинтерский ты ублюдок, мне его не добыть!
Со смехом протягиваю к ней руку, обхватывая за затылок — и пальцы путаются в тугих чернильных локонах, просоленных морскими ветрами до состояния проволоки. Она усмехается:
— Жаль, что я не запомню вот этого момента, его было бы забавно припоминать Блонди. Ты такая сволочь, Хоук…
Отвечаю ей кривой улыбкой и накрываю ее губы своими, прикусывая шаловливый язычок и ощущая медную соль. Магия снова вскипает в венах, подчиняясь моей воле — и та, что спит в ее крови, та, которую я заметил еще при первой встрече, латентная, невостребованная, откликается, покорно ложась в форму заклятия Контроля Разума.
Прости меня за это, Ривейни…
- оОо –
Волглый жаркий воздух у самого подножия башни колом встает в горле, или даже прилипает к легким, не давая толком отдышаться — и от этого почти непереносимо кружится голова. И без того туманное зеленоватое марево орихальковых озер из-за нарушенного недостатком кислорода зрения словно растекается еще шире, размывая очертания окружающей действительности, делая ее до удивления похожей на Тень.
В висках стучит рваным пульсом лишь одна мысль — уйти отсюда. Быстрее. Становится слишком опасно — и я снова прибавляю шаг, зная, что спутники не отстанут. Мы все слишком хотим выбраться из этого ядовитого сияния, а потому движемся без привалов и даже на необходимый сон оставляем тот единственный минимум, который сможет поддерживать наши тела в достаточно бодром состоянии.