Пьяненький дедок в зимней шапке, съехавший на затылок, помахал ей рукой: «Физкультпривет, хулиганке-марсианке!..» Нина в ответ широко улыбнулась, и – о, ужас!.. Она заметила, что ветер относит ее к железнодорожному вокзалу. «Зачем?!.» крикнула она ветру – «Мне в другую сторону!..» И ветер ее послушался. Вскоре, пролетев над Успенским монастырем, она приземлилась возле музея.
Увидев черную «Волгу», в которой спал водитель, прикрывший лицо газетой «Вечерний Ленинград», она замедлила шаг, и вдруг заметила – издалека к ней приближается молодой, красивый мужчина в яркой, узорчатой рубахе, подпоясанной красным кушаком. «Ну точь-в-точь, как оперный Садко на музейной фотке» – подумала она. – «Неужели это мой отец? Не может быть, он ведь совсем не похож на того дядьку из газеты.»
А Садко, играя на гуслях и приплясывая, хитро подмигнул и радостно воскликнул:
– Эх, Нинок, наконец, я тебя нашел!
– Папа, папочка, – прошептала Нина и, раскинув руки, приготовилась бежать к нему.
Но в речке что-то громко булькнуло, Садко исчез, а со спины послышался тихий, заунывный голос:
– Надеюсь, ты понимаешь, о нашей встрече рассказывать нельзя. Никому!
Она резко повернулась и увидела перед собой невзрачного, растерянного мужчину лет сорока пяти в темно-сером, двубортном пиджаке, застегнутом на все пуговицы. «Этот, пожалуй, из газеты» – мелькнуло в нее голове. – «Такой же замухрышистый.»
Мужчина воровато огляделся по сторонам и, убедившись, что рядом – никого, направился к Нине. Подойдя на расстояние вытянутой руки, он нелепо согнулся и поцеловал ее волосы:
– Доченька…
В речке опять что-то громко булькнуло. Нине показалось, что Тихвинка засмеялась. Мужчина торопливо, почти бегом направился к машине. Через мгновение «Волга» сорвалась с места и пропала из виду.
Примчавшиеся наконец школьные подруги окружили ее плотным кольцом и затараторили: «Нинка, а мы и не знали, что ты умеешь летать!.. Ты волшебница?.. Колдунья?.. Фея?..»
Проснувшись, девочка рассказала сон матери. Все кроме глупостей, которые наговорили подружки.
Мать покачала головой и улыбнулась:
– Летать-то было не страшно?
– Не страшно, – задумчиво ответила Нина. – Почему отец такой некрасивый?
– Много ты понимаешь в мужской красоте, – буркнула помрачневшая мать. – И запомни, про сон никому ни слова! Если проболтаешься, житья нам не будет.
– Не проболтаюсь, – скривилась Нина и горько заплакала. – Вы с бабой Тоней все уши прожужжали: много болтаешь, все потеряешь. Про ваш Смольный слышать уже не могу!..
На следующий день мать вернулась с работы пораньше:
– Пойдем, прогуляемся.
– Куда? – удивленно спросила Нина.
– Увидишь, это недалеко.
И действительно минут через двадцать они очутились на окраине города возле унылого, двухэтажного строения барачного типа с покосившимися окнами и болтающимися на ржавых петлях, обшарпанными дверьми. В угловом окне первого этажа торчала розовая подушка с грязными разводами, заменявшая разбитое стекло. А над подушкой вдруг обнаружилась детская, озорная физиономия. Мальчонка показал им язык.
– Смотри-ка, – хмыкнула Нина, – здесь живут веселые люди.
– И мы бы здесь жили, – строго сказала мать, и тихо добавила: – Кабы не Смольный и твой отец…
Несколько лет играли в молчанку. Про Смольный и про отца не было сказано ни единого слова. Даже Баба Тоня – Нинина бабушка по материнской линии – ранее страсть как любившая посудачить про «беглого папашку, хряк-перехряк, засевшего в институте благородных девиц», и та мучительно, но последовательно держала язык за зубами.
О Смольном как институте благородных девиц Бабе Тоне поведала ленинградская художница, ежегодно приезжавшая в Тихвин на этюды. Баба Тоня с гордостью называла ее «моей культурной подругой-соседкой», поскольку художница традиционно снимала однокомнатную квартиру в их доме, а главное – при встречах смиренно слушала ее болтовню, вставляя несколько коротких фраз, произносимых с неизменной, приятной улыбкой.
Именно, благодаря этой странной дружбе, Нина и узнала о том, что ее отец жив. До шестилетнего возраста она жила с мыслью: «Папочка зараз съел пять стаканчиков мороженого, простудился и умер…» Подружки над ней, разумеется, смеялись, да и она сама порой сомневалась в правдивости сказанного ей матерью и Бабой Тоней. Но отказываться от сладкой версии – ни за что!.. Она ведь тоже любила мороженое.
Как-то раз Баба Тоня, забрав Нину из детского сада после тихого часа, привела ее в парк, чтобы показать, как рисуют настоящие художники. Художница приветливо поздоровалась, задала Нине пару несущественных вопросов, и вновь сосредоточилась на холсте, где отчетливо виднелись сухие, пожелтевшие ветви корявой сосны. Нину картина не впечатлила, она отошла в сторонку и стала наблюдать за стрекозой, барражирующей над кустом шиповника. Потом гонялась за крошечным, но очень прыгучим кузнечиком. Поймав попрыгунчика, она зажала его в ладонях и понесла показывать добычу художнице и Бабе Тоне. Но приблизившись, вдруг остановилась. Услышала – Баба Тоня говорит о ее матери: