Японское правительство приступило к осуществлению реформы образования. Премьер-министр Ясухиро Нака-сонэ, инициатор реформы, считал, что образование – главное средство передачи традиционных ценностей и добродетелей современному и последующему поколениям. Реформа должна, указывал премьер-министр, выправить перекос в воспитании японцев, которые сейчас больше внимания обращают на свободы и права, чем на ответственность и обязанности. «В школе следует учить патриотизму и укоренившемуся в японцах уважению к родителям», – заявлял Накасонэ. Такую задачу школы можно было бы приветствовать, если бы под «патриотизмом» не подразумевались шовинизм и вера в японскую исключительность, а под «уважением к старшим» не мыслилось беспрекословное подчинение трудящихся – «детей», по фразеологии из используемого японскими предпринимателями идеологического жаргона, правящему классу, то есть «отцам».
Нетрудно понять, что книжка о школе «Томоэ», выглядевшая вызовом правительственной установке, была встречена японскими читателями с повышенным интересом. Они сопоставили направленность реформы образования, проводившейся властями, с главой из книжки, где рассказывается о поступлении в школу «Томоэ» мальчика, долго жившего с родителями в Америке. Мальчик, бойко болтавший по-английски, почти не понимал японского языка. И директор предложил школьникам игру: они станут учить мальчика японским словам, а тот их – английским. Таким образом «Тотто-тян и ее друзья многое узнали об Америке, – говорится в книжке. – Но совсем иначе обстояли дела за стенами „Томоэ“: с Америкой шла война, а английский был исключен из всех школьных программ как язык неприятеля».
Соединенные Штаты являлись тогда не просто военным противником Японской империи, но и членом – вместе с Советским Союзом – антигитлеровской коалиции. Это вызывало у японских милитаристов еще большую ненависть к США. «Все американцы – дьяволы!» – твердила официальная пропаганда, – вспоминает в книжке Тэцуко Куроянаги. – Но в школе «Томоэ» дети продолжали повторять: «Уцукусии („красивый“ по-японски) значит бьютифул („красивый“ по-английски)!»
Ветры, дувшие над «Томоэ», были легкими и теплыми, и дети росли в ней с красивой душой».
Занятые перестройкой всего нашего жизненного уклада, чтобы он в максимальной степени способствовал совершенствованию социалистического общества, мы примеряемся, естественно, ко всякому опыту: может ли он оказаться для нас полезным? Мне кажется, под таким углом зрения вы, читатель, взглянете и на книжку «Тотто-тян, маленькая девочка у окна». Годится ли эта натура для нашей собственной картины? Годится как модель. Но совсем не для того, чтобы копировать ее. Она нужна, чтобы думать с ее помощью.
Владимир Цветов
На станции
Посвящаю моему учителю СОСАКУ КОБАЯСИ
Когда поезд остановился на станции Дзиюгаока, по линии Оимати, мама взяла Тотто-тян за руку и повела к выходу. Прежде Тотто-тян никогда не ездила на электричке и поэтому не знала, что билет, который она бережно сжимала в ладошке, следует сдавать при выходе с перрона. Не желая расставаться с ним, она попросила контролера:
– Можно мне оставить этот билетик?
– Нет, нельзя, – ответил тот.
Он взял у Тотто-тян билет и бросил в ящик. Билетов там скопилась целая куча.
Тотто-тян показала на ящик:
– И это все ваше?
– Нет, они принадлежат железной дороге, – ответил контролер, продолжая отбирать билеты у выходящих пассажиров.
С нескрываемым сожалением Тотто-тян посмотрела на груду бумажек:
– Вырасту, обязательно буду продавать билеты! Только теперь контролер взглянул на Тотто-тян:
– Да ну?! Вот и мой сынишка мечтает о том же. Будешь работать с ним вместе?
Тотто-тян отошла в сторонку. Отсюда можно рассмотреть контролера. Он был толстый и важный, в очках, но лицо доброе. Тотто-тян подбоченилась, раздумывая над его предложением.
– Вообще-то можно… Надо подумать. А сейчас я ужасно спешу: мне сегодня в новую школу. – И Тотто-тян с криком ринулась к поджидавшей ее маме: – Я тоже буду продавать и проверять билеты!
Мама нисколько не удивилась и только заметила:
– А я-то думала, ты собираешься стать разведчицей.
Тотто-тян шагала, цепляясь за мамину руку, и размышляла: «Что же делать? До сих пор я и впрямь собиралась стать разведчицей. Но ведь иметь целый ящик билетов, как этот дяденька, тоже здорово!»
Тут Тотто-тян осенило. И она тут же выпалила:
– А я могу понарошку продавать билетики, а взаправду быть разведчицей. Хорошо, мам?
Мама промолчала. По правде говоря, ей было сейчас не до пустяков. Что, если Тотто-тян не примут в новую школу?.. Мамино красивое лицо, затененное полями украшенной маленькими цветочками фетровой шляпки, нахмурилось, и она огорченно взглянула на дочку.
Та подпрыгивала, о чем-то болтая сама с собой. Тотто-тян не ведала о маминых тревогах и, поймав ее взгляд, расхохоталась:
– А я передумала! Я буду уличным музыкантом! Почти с отчаянием мама сказала:
– Мы опаздываем. Нас ждет господин директор. Хватит болтать, пошли поживее.
Впереди замаячили школьные ворота.
Девочка у окна
Но прежде чем войти в ворота, надо объяснить, отчего так волновалась мама Тотто-тян. Дело в том, что дочку, едва поступившую в первый класс, уже успели исключить из школы. Представляете?!
Все это случилось на прошлой неделе. Классная руководительница Тотто-тян, молоденькая, миловидная, вызвала маму и заявила:
– Ваша дочь мешает детям заниматься. Я вынуждена просить вас перевести ее в другую школу. – Она вздохнула: – Я с ней просто замучилась…
Маме стало нехорошо. «Что же натворила дочка? – в ужасе подумала она. – Что-то тут не так!»
Моргая подкрашенными ресницами и то и дело поправляя короткие, по моде остриженные волосы, учительница, раздражаясь, рассказывала:
– Представьте себе хотя бы то, что за урок она успевает раз сто хлопнуть крышкой парты. Я сделала ей замечание, что открывать парту без необходимости нельзя. И что же? Она убирает все школьные принадлежности – от тетрадей и учебников до пенала – в парту и вынимает – каждую! – вещь по очереди. К примеру, класс пишет диктант. По азбуке[2]. И вот ваша дочь открывает парту и достает тетрадь. При этом с грохотом хлопает крышкой. Потом снова открывает ее, лезет туда с головой, достает карандаш, чтобы написать первый слог, и, опять хлопнув крышкой, пишет «а». Пишет, естественно, некрасиво, неправильно. Затем снова открывает парту – на сей раз за ластиком – достает его, закрывает, стирает, опять открывает, убирает ластик, захлопывает крышку. С такой быстротой – только руки мелькают. Это на первом знаке. На втором слоге история повторяется: крышка, тетрадь, карандаш, ластик, крышка. Даже в глазах рябит. И ведь не скажешь «Прекрати!», ведь действительно в каждом предмете есть необходимость!..
2
Изучение письменности японские дети начинают с так называемой слоговой азбуки «капа»: а, и, у, э, о, ка, ки, ку, кэ, ко, са и т. д. – всего 50 знаков. Причем таких азбук две – хирагана и катакана. В отличие от катаканы, знаки (буквы) хираганы имеют округлый вид и больше похожи на иероглифы. Иероглифы – знаки сложной формы, имеющие каждый свое значение: «человек», «слон», «муха», «любовь», «ненависть», «читать», «ходить» и т. д. Иероглифы учат с первого класса, и всего за время учебы дети должны выучить более 1800 иероглифов. Задача трудная, но тем не менее японские дети справляются с ней. (Здесь и далее примечания переводчика.)