О неверная Судьба, что улыбается таким мошенникам, как Тоуд, но поворачивается спиной к достойнейшим старым джентльменам, впавшим в немощь и, как это неизбежно случается, ожидающим через два дня полной отставки. Каких-то сорок восемь часов — и этот добрый человек прожил бы остаток дней в полном довольстве, а репутация его двенадцати детей и тридцати шести внуков осталась бы чистой, как первый снег.
Но этому не суждено было случиться.
— Папаша, — пренебрежительно сказал Тоуд, — дай-ка мне эти грабли и убирайся с дороги, мне работать надо!
Работать! А разве не работал бессловесный садовник?
Разве не он любовно вырастил Orchis celebrata, которая цветет раз в девять лет и цветок которой только что безжалостно сорвал Тоуд?
Работать?! Разве не старый садовник выходил Acer Himalaya, которую его светлость сам привез из своего путешествия в Непал в 1889 году и у которой всего лишь неделю назад завязались семена!
Работать?!! Да вы посмотрите на его узловатые, распухшие от артрита руки! Обессилевший старый главный садовник и слова не мог вымолвить, пока эти горькие мысли проносились в его обессилевшем мозгу, — так он был потрясен! И он позволил Тоуду взять грабли из его трясущихся рук, не оказав никакого сопротивления, но убраться с дороги достаточно быстро он не смог.
Да, с настоящей любовью всегда возникают сложности, особенно у тех, кто встает на ее пути.
— Хватит лодырничать! Посади еще несколько растений, если тебе делать нечего! — крикнул бессердечный Тоуд, отпихнув старика на ближайшую клумбу и пронесшись мимо него с самой решительной физиономией.
Разумеется, у Toyда были дела поважнее, чем возиться с дряхлым садовником, и они касались той третьей персоны, которую он вдруг углядел в мастерской и на которую он, невидимый, теперь смотрел с яростью, злобой и ревностью. Потому что там совершенно открыто и нагло стоял тот, которого упомянула Мадам, прежде чем бежать из Тоуд-Холла, тот, кто стоял между Тоудом и его возлюбленной.
Тоуд был готов сразиться за ее руку с судьями, полицейскими и епископами, со всеми, вместе взятыми, но он не ожидал, что его соперник окажется моложе его и… тоже жабой! Он не ожидал увидеть разодетого в шелка и перья хлыща с усыпанным драгоценностями поясом, на котором висели ножны со шпагой, на вид вполне настоящей. А на голове у него красовалась фетровая шляпа, примерно такая, какие обычно надевают мушкетеры или какие-нибудь Ромео, отправляясь по делам.
В обычное время при таких обстоятельствах, когда Закон, Правопорядок и Церковь объединились против Тоуда, а его соперник был готов, судя по всему, к ним примкнуть, возможно, Тоуд позволил бы здравомыслию возобладать над отвагой и сыграл бы отступление, пока его не заметили. Но ревность неразумна, а любовь неуправляема. У Тоуда закипела кровь.
Он снова посмотрел на шпагу в драгоценных ножнах. В этот момент стройная и изящная жаба — его соперник наклонился и поцеловал у Мадам ручку (о, как бы хотел Тоуд увидеть у Мадам гримасу отвращения в ответ на этот поцелуй!), и Тоуд послушался голоса ревности и последовал велению сердца.
Распахнув двери и влетев в комнату, он выждал некоторое время, чтобы все присутствующие успели его заметить, а затем занес над головой грабли и громко возгласил:
— Вот мой надежный меч, и им я сокрушу своих врагов и всякого, кто оскорбит ту, которую я люблю!
Потом, надвигаясь на негодяя, продолжавшего держать Мадам за руку, он сказал:
— Отпусти ее руку, негодяй, и защищайся!
Его восклицание, дикая жестикуляция, а потом и вызов настолько всех поразили, что на мгновение они застыли, как на каком-нибудь средневековом полотне, застигнутые живописцем за занятием, которое будущим поколениям может показаться в высшей степени таинственным.
Но Тоуд вовсе не застыл, а ум его был остер, как бритва, только что выправленная на парикмахерском ремне. Воспользовавшись преимуществом, которое дала ему эта секундная заминка, он сделал несколько шагов, оттолкнул своего соперника, упал на одно колено, вручил Мадам свой букет и записку и произнес яркую речь:
— Мадам, примите это письмо как предложение вступить со мной в брак, а эти нежные цветы — как символ моих чувств к вам. Прощу вас, выберите один из них, чтобы я мог приколоть его к своей одежде в знак вашей благосклонности перед началом схватки, в которой я как ваш рыцарь встану на защиту вашей чести, только что задетой этим наглецом!
Более пристальное изучение внешности наглеца показало, что он еще моложе, чем показалось Тоуду вначале. Он был почти дитя, и всякий, кто имеет хоть какое-то понятие о детских забавах, понял бы, что тут что-то вроде маскарада, а юноша — вовсе не прожженный хлыщ, каким его вообразил Тоуд. В самом деле, для всех, кроме Тоуда, было бы ясно как дважды два, что этот самый «негодяй», которого он вознамерился убить на дуэли, не кто иной, как юный отпрыск Мадам, тот, кому, как она и сказала, посвящена вся ее жизнь.
Но Тоуда было не остановить. Он уже привел грабли в положение, как ему казалось, подходящее для начала дуэли на шпагах. Это само по себе и не представляло бы никакой опасности, если бы юнец, еще более, чем Тоуд, своевольный, избалованный и испорченный с рождения, не подумал, что Тоуд — какой-нибудь актер или шут, нанятый для его увеселения, и не решил позабавиться, приняв его вызов.
— Защищайтесь, сударь! — воскликнул он по-французски, вынимая меч и становясь в позицию напротив Тоуда.
Вид обнаженной сверкающей и острой шпаги у самого носа и твердая решимость противного юнца весьма удивили Тоуда, который в своих мыслях о поединке никогда не заходил дальше немедленного бегства противника, испуганного его вызовом.
Стало совершенно ясно, что это не тот случай, что Тоуд вызвал не желторотого мальчишку, которого можно за шкирку выкинуть вон из комнаты.
— Защищайтесь! — снова крикнул тот. — Вы оскорбили татап своими докучными признаниями, и за это я убью вас!
Тоуд решил, что надо сохранять лицо и этикет требует, чтобы он использовал свои грабли как шпагу хоть один раз. Поэтому он произвел несколько пассов в воздухе, сделал несколько смелых выпадов, вернее, наскоков на мальчишку и крикнул:
— Сдавайтесь, и ваша честь будет спасена!
Три престарелых свидетеля этой сцены совершенно онемели от фиглярских выходок Тоуда, но к Мадам быстро вернулось присутствие духа.
— Месье Тоуд! — воскликнула она, пытаясь предотвратить дуэль, которая, насколько она знала обоих ее участников, ни к чему хорошему не привела бы. — Рада представить вам моего сына, графа д' Альбер-Шапелль.
— Ха! — закричал юноша, не обращая никакого внимания на слова матери (как он привык с детства) и контратакуя Тоуда с таким напором, грацией и беспощадностью, что становилось до боли ясно, который из дуэлянтов брал уроки фехтования в парижском гимнасиуме, а который не брал.
— Мой дорогой сын, мой мальчик, — продолжала Мадам, — я очень рада, что ты имеешь возможность поразвлечься немного в компании своего английского дядюшки. Но теперь эту глупую игру пора прекратить!
Тоуд промычал что-то невразумительное. Его раздражало вынужденное отступление, к тому же ему было ясно, что поражение от руки самонадеянного мальчишки отнюдь не приблизит его к цели. С удивительным для его полноты проворством он попытался покончить с противником одним мощным ударом, а уж потом выяснить отношения с его матерью.
Мальчишка ловко отскочил назад, потом отбил атаку Тоуда, и в результате грабли оказались у самых ног, точнее, ступней Председателя суда, начальника полиции и епископа. Это наконец вывело их из оцепенения и шока, и они в один голос разразились проклятиями и угрозами, не забывая, впрочем, звать слуг, констеблей, капелланов, судейских и других прихвостней, всегда готовых услужить, которых люди значительные повсюду таскают за собой.