Пустырь вырос за бывшим костелом, словно кислотная клякса. Говорят, землю купили не то армяне, не то бывший лысый физрук, который отмечает все еврейские праздники, несмотря на шукшинское лицо и фамилию классика украинской литературы. Если спрашивали «что там будет» все повторяли один ответ: «стоянка для машин». Точно так же в детстве на вопрос, чем плох Адольф, говорили: «столько людей погубил». Холостяк долго стоял у светофора, пропуская транспорт. Был выходной, включили желтую мигалку, и никто не хотел дать перейти через дорогу единственному пешеходу. Перед похолоданием сгустился странный туман. За сотню метров мало что видно, зато дома и деревья, те, что ближе, выглядят отчетливее и новее. Черные ветки видны до мелочей, как будто сам их рисовал. Нездешний силуэт католического храма красиво выделялся тротуарной серостью на фоне сизоватого неба. Мужчина со спортивной сумкой шел и вспоминал Лазаря, своего давнего кота. Тот не хотел полезать в мешок, сильно метался, пришлось сперва накинуть сетку. Лазарь третий день страдал от чумки, надо было срочно делать уколы. Пассажиры в трамвае косились на шевелившийся мешок. А эту сумку он хотел подарить телемастеру, но тот сказал, спасибо, не надо, мне нужна более просторная. Теперь в сумке лежало угловатое тельце Цезаря, тяжелое, как дрель. За костелом его поджидал Сермяга с лопаткой.
Лопаткой и грабельками пенсионер Сермяга зарабатывал на лишнюю бутылку, приводя в порядок могилы чужих родителей накануне христианской пасхи.
Достали Цезаря. Он вчера ночью околел. Почернела и заострилась белесая мордочка. Лицо Сермяги, измятое, как рваный мяч, напротив, казалось еще больше опухло с последней встречи. Хозяин перевел взгляд Сермяги обратно на кота, и поджал губы, чтобы не рассмеяться. Он вспомнил фразу из песни Галича «В автомат пятак просунул молча я», как Сермяга доказывал, что в ней говорится о пневматическом сексе. Он все-таки хмыкнул, и Сермяга тотчас с чуткостью слепого поинтересовался:
— Что такое?
— Не могу видеть ихних родителей, в особенности отцов. Узнаю черты. Звонит одна. Супруг ее не грузит, радиотехник, типа нашего Вити Жарова. Знаешь, что он делает? Подслушки, и все умещается в дипломате, и стоит пятьсот. Золотые руки. По-моему, она звонит всем подряд и ноет, что ей нужна дубленка. Это ты мне говорил, что у тебя в записной книжке одни покойники? — он потрогал пальцами грабельки, — Нужны золотые руки, а хуем ты карьеры не добьешься.
— Не говори, папа. Хуя нет, пропил… У них все есть, потому что руки золотые, плюнь и вырастет, — брезгливо вымолвил Сермяга и сплюнул себе под ноги.
— У тебя скоро перекомиссия?
— Звонила сестра, а я же жь в запое. Звонит шо… что с вами, вы больны? Простудился, но я давно хотел к вам прийти. Не надо вам приходить, мы вам пойдем навстречу. Хоть какое-то лекарство дадим, в смысле — без бабок. А я же жь его бабушкам…
Врачи идут навстречу. Хипповали, подтусовывались, теперь идут навстречу паразиту, каких мало. «Симпатичный был мужчина», — произносит медсестра голосом знатока-реставратора, когда за Сермягой, словно сошедшим с картины, закрывается дверь кабинета.
Цезаря кое-как уложили набок, чтобы лапы не торчали, присыпали сперва песком, потом полетели мелкие комья глины. Хозяин кота, чтобы согреться, сбежал по бетонным плитам.
— Сколько уже не строят вторую очередь ликеро-водочного, лет десять или больше? — окликнул он с высоты, вглядываясь в медный купол новой церкви, дико маячивший над плоскими крышами пятиэтажек, — Я проходил мимо, лежат стройматериалы, краской написано число — 31 января 1992 года.
— Ты еще куда-то смотришь, папа. Я уже никуда не смотрю, раньше смотреть надо было, что с этими пидорасами делать.
— Новая церковь. Кто туда ходит?!
— Ходят, папа, ебать-копать. Это жь Рома Рыльский с Русланом Малышко перекупили, будут делать аквапарк. Это женушка конченная его раздрочила, она ж у него учитель украинского, Сосюру читает… ебать-копать.
— Там же был Дворец Культуры, там Витька Жаров лабал два сезона на танцах, — холостяк ясно представил двух одинаково высоких девочек, которых повстречал там через год после школы — Онищенко и Бабенко. Увидел их втроем, вместе с собой — на пляже, под душем, на оранжевом, брошенным на пол, одеяле. Теперь у них на боку тоже можно прочесть даты — не смерти, не рождения, а так, прозябания. Высокие девочки превращаются в длинные бревна, а набожная жена гангстера все читает и читае-т…Сосюру, — Значит, у них и хор есть, воют морковные морды, редьки в платках, корнеплоды с несбритой зеленью.