— И хор, ебать-копать. Мне не нравится, как они поют, я люблю Элвиса, спиричуэле.
Я никого не люблю, мне пока никто не нравится, оптимистично подумал хозяин кота. Это, значит, сказали бы мне в далеком прошлом, ты ее просто еще не встретил. А чем, собственно, далекое прошлое отличается от далекого будущего? Он догадался, в кого превратила Цезаря смерть. В игрушку. Разница только в сроке годности. Сермяга внизу возился с камешками, сооружая какое-нибудь надгробие. Он успел вжиться в образ полуслепого, которому обязаны идти навстречу все, кто хорошо видит.
— Глаза совсем отказали, катанка ж бьет по шарам.
— Да, лупит по шарам, — рассеянно поддержал холостяк, довольный, что все кончилось.
— Взял же жь матушкины очки, надыбал газету «Палач», что ты с Москвы когда-то привозил. Пишут: надо чтобы так — выглянул утром в окно — висят по фонарям жид, предприниматель, топ-модель, батюшка, генерал, весь русский рок… Охуенно написано.
— Да, охуйно. Это Гарика статья. Этих он уже обосрал. Теперь добивает последних идолов. Че Гевару, арабов с подкрашенными усиками, приклеенные бороды революционных вождей, никого не щадит, только Ежова приветствует, Ежов, говорит, был партийный человек. Всех поносит. Ницше. Всех. Америке, орет: Корею разнести надо уже за одно то, что опуда появился Дохлый Ходя.
— Цой, что ли?
— Нуда.
— А Старая Жопа Дохлого Ходю хвалит, ебать-копать.
— А кого ему еще хвалить, он сейчас в своей стихии, среди колхозников. Окружил себя плебеями. Буфетчицам подавай Пугачеву, а уборщицам — Старую Жопу.
— Да он и сам, папа, веселый буфетчик.
Покончив с котом, хозяин обождал, пока Сермяга занесет к себе домой инвентарь, чтобы потом неспеша (Сермяга быстро не может) обойти весь район, подняться к вокзалу, спуститься вниз и распрощаться. Сермяга тоже не знал названия улицы, где дом, откуда выступал Адольф. Давно запертые двери внешнего подъезда облупились, вросли в асфальт, жильцы всю жизнь попадают внутрь со двора — эти зеленые двери никто не видел распахнутыми.
— Ты знал Ходацкого? Круглолицый, румянец. Учился в одном классе с Флиппером.
— Шо то помню, папа, катанкой память посадил.
— Он такой, типа пана Владека из «Кабачка», глазки пьяненькие. Он жил, я хотел сказать, жил, как раз в этом доме, то есть, ходил по доскам, по которым ходил сам Адольф, однажды он мне рассказал про чувиху, соседку, естественно, будто он припиздил из школы, а она не на работе, сидит и гадает в халате немецкими картами. Заметила его, роняет карты на ковер, а карты с бабами, наклоняется собирать, так, чтоб он увидел, что под халатом ничего нет. Порно-призрак.
— Это интересно, — вымолвил Сермяга прежним голосом, который звучит все реже. И жестко добавил, — У Флиппера в классе все больные учились, — уже без «ебать-копать».
Вечерний воздух был не такой как обычно, словно чем-то подкрашен, это заметили они оба, но не сразу догадались, почему так кажется. С наступлением сумерек в окнах первых этажей, в местах, где их сроду не было, зажигались цветные вывески. От этих ядовитых отсветов земля и стены домов покрывались вздутиями и трещинами.
Жаров-телемастер увлекался поэзией. У него в квартире всегда лежали на подоконниках купленные за копейки сборники стихов. Об этом подумал его одинокий товарищ, когда возвратился домой с «похорон» (от «поминок» даже Сермяга отказался) и включил люстру, с которой свисала нитка с ненужным бантиком из бумаги. «Тупоносая, хищная и щекастая тварь», — однажды Жаров зачитал ему по телефону навеселе стихотворение Федора Сологуба. Телемастер даже в уборной держит книги разных поэтов. Вычитывает забавные вещи даже в журналах типа «Радио» или «Техника молодежи». Про робота, забытого на далекой планете астронавтами, например. К роботу приходят тамошние жители и дразнят его, и так далее. Жаров многое знает наизусть, а холостяку удается запомнить только отдельные фразы, вроде «в автомат пятак просунул молча я». Как Сермяга опух… Такая одутловатость уже не проходит, совсем бесстрашный человек, несмотря на то, что полжизни притворялся, будто не выносит покойников.
Дальше, как принято говорить, если речь идет о чудесном спасении от гибели в газовой камере, или лаборатории врача-убийцы, начинается легенда. Холостяк-одиночка решил, что не будет заводить себе нового питомиц. Он сам увлекся имитацией кошачьих повадок, дверь в спальню оставлял приоткрытой, и караулил, когда появится мышь. Однажды он прыгнул с кровати и успел ее поймать, потому что мышь съела слабую отраву и едва передвигалась. Он подбросил ее в воздух и поймал раскрытым ртом. Пытался проглотить, но задохнулся. Через некоторое время мышь ожила, первым шевельнулся торчавший изо рта хвост. Мышь выкарабкалась и удалилась по паркету своей дорогой куда-то под диван. А холостяк остался лежать ногами к телевизору, отражаясь в телеэкране, он лежал, выгнув спину, с застывшими над грудью полусжатыми кулаками, словно собирался выбить из глотки клич Тарзана. В его оскаленный рот смотрел бумажный бантик.