Хоть посылай в газету «Билитис», пусть печатают в рубрике «творчество наших читателей». К утру проветрилось, но я забыл сказать Филипоньо про сигареты, кстати. Даже пепельницу-ракушку вымыл с мылом перед сном, рассчитывал, продолжать не придется. На холодильнике лежит открытая пачка папирос. Выпьем — и подымим.
Филипоньо принес перцовку. Сейчас выпьем, и пойдут анекдоты ни к селу, ни к городу. Осталась печень трески, какой-то рулет, вроде бы свежий. Я ничего не разогревал, потому что скоро это не имеет значения. Между перцовкой и простой водкой та же разница, что между цветным и черно-белым телевизором, подумал я, но вслух говорить не стал.
— Будь здоров, мужелобстер.
— Пличем тут лобстель?
— Один американец рисовал серию комиксов про Лобстермена, его нашли и посадили.
Филипоньо явно не знал, что ответить, поэтому я сразу подсунул ему другой сюжет — великан оторвал чувихе руку. Потом поймал двух селедок и сшил из них протез.
— А ты похудел, по-моему…
— Мотаюсь по командилёвкам. Плюс девушку встлетиль и полюбиль.
— Ну, мотаться лучше, чем метаться. В Одессу ездил?
— Был в Одессе. Но тот человек, шо ходил в заглянку, на связь не выходит. Чольт его знает, можэ свалиль за кольдон? А ты наоболёт, тольстеешь.
— Ты же сам мне говорил, чтобы я закусывал, — я едва не проболтался, что знаю про «невидимую еду».
— Ничего, тебе польнота идет.
Филипоньо, сколько я его знаю, постоянно смотрит вдаль, как рабочий с плаката. По-моему, мы познакомились в девяностом году, не то весной, не то осенью. И уже тоща голову Филипоньо прикрывала баранья кепка. Временами его не отличишь от Омара Шарифа, а иногда перед вами копия Жженова с усиками из второй серии «Ошибки резидента». Видимо, от старых фильмов у нас выработалась привычка говорить загадками, малопонятными анекдотами и некрологами. В девяностом году, рабочих со взглядом Омара Шарифа уже вытеснили быстро линяющие улыбки гладких моделей, сулящих радость, бесконечную, то есть ту, что страшнее агонии. Тонкие губы, раздвинутые в онкологическом экстазе, похоронный грим женщин на табачной диете. Пускают дым изо рта, словно это у них в ягодицах тлеет ватин. «Берегите торфяники от пожаров» — обращался к людям со спичечных этикеток невидимый Князь Мира Сего. Некрологи и анекдоты помогают нам скрывать собственные просчеты, неумение выгодно проворачивать дела.
— Знал Цыганкова? Холостяк не выдержал. Подавился мышью.
— Влёде бы не голодаль. И не психоваль.
— А мы его неправильно поняли. Он хотел стать хищником, а не самоубийцей. Подарил Татьяне какие-то серьги…
— То тебе Тыква сказал про мышь?
— Да, Сермяга. Он помогал Цыганкову хоронить кота.
— Мышь! Хто видел ту мышь. У него белочка. Три месяца пьет с поминок отца. С годовщины. А там дозы. То он Мамлеева начитался. Ахинея, а не мышь.
— Сермяга Мамлеева не читал. Холостяка ему не давал.
— А тут потом еще Мулявин умер. Потом почти сразу Медведева.
— Ну да, новые поводы. А чего ты решил, что это белочка? Цыганков давно восхищался ловкостью своего кота. Говорил, мечтаю так же прыгать из засады. Просто мышей травят разбавленным порошком. Закупают в Турции левый яд. Он слабо действует. Мыши от него только дуреют, но не дохнут.
— То ему надо было в альмии служить, там бы его научили плигать из засады. То не яд, а плослёченный глибной суп с Изляиля.
— Сермяга побывал в реанимации. Якобы освободился его старинный доминатор Кабак и ширнул Сермягу чем-то желтым (в фильме Ромма «Секретная миссия» шоферессу Шеленберга зовут Марта Ширке). Сермяга приходит домой, дверь не на замке, а вкруг стола, как группа 70‑х годов на обложке, сидят шесть рыл. Вы шо здесь… Шо вам здесь надо? — спрашивает Сермяга. Ты нам завещал эту квартиру. Если так, пойдем в милицию, но может, сначала позавтракаете со мной? Исчезает в кухне, возвращается, а за столом никого. Он к двери — заперта изнутри, хотя он не запирал. Когда смотрит, маленькая такая, ниже колена будет, размером с черепашку. Ты кто такая? Отвечает — Они мне разрешили пожить под ванной. И теперь она живет у него под ванной. Помнится, Нэнси Война Миров тоже под ванной обнаружила заколдованные трусы, завязанные узлом…
— Согласись, банальная истолия. Вся лителятуля плё чельтей умещается в одну белую голячку все якобы плидуманное писателями.
— Приблизительно.
— А вся элётика в одну большую книгу Кляфта-Эббинга, — Филипоньо выдавил тяжелое мягкое «г». С таким же «г» он произносит фамилию любимого певиц, — Слышь … У тебя Хампельдинга не осталось?