У Сермяги на балконе сохнут рваные полотенца. Нет! Флаги не «сохнут» и не «мокнут». Флаги реют. Это эмблема бедности, которая не позволит себя убеждать. Последнее время Сермяга жалуется на безденежье, как на погоду. Он дает понять, что скучает из-за отсутствия средств и виноваты в этом, прежде всего, собеседники, потому что не могут ничего предложить. Значит, рано или поздно, сама жизнь подыщет Сермяге капитал. И он получит его по одной причине, потому что сейчас его у него нет. Кто знает, может прямо сейчас, он, погасив все светильники, останавливает глазами цифры счетчика, снимает трубку под радиоточкой (еле слышно поется украинская песня), звонит: «Слышь, Юрчик, а шо там, ты не знаешь, когда будут бабки выдавать?.. Яссссно». И он их получит. Пропьет, и будет ждать новых неизбежных чудес, в существование чье так же трудно поверить, как точно узнать место и сумму денег, которые Сермяга не пропил, а спрятал.
Мы расположились на скамейке, вблизи бывшей танцплощадки, похожей на след от летающего блюдца. Пили по очереди — Навоз вынес из дома всего одну рюмочку на троих. Я чувствовал себя полой игрушкой с фабричным запахом внутри. Вот так и воняет из хронически больных людей. Стило затянуться табаком, и в нос ударяло жженой гуттаперчей, а вкуса проглоченной водки я и вовсе не ощутил, словно выплеснул ее через плечо. Стоунз с Навозом, кажется, решили незаметно для меня, что говорить о причине нашей встречи со мной не стоит, и явно не знали, о чем говорить вообще. Навоз стал было рассказывать о каком-то Грачике, человек этот успешно «фарширует» аппаратурой клубы и дискотеки, но, сообразив, что мне это неинтересно, брезгливо оглядев меня, смолк. В рассуждении градуса водка оказалась слаба, но другой здесь не пьют лет уж десять. Со столба раздалась музыка. Пел кто-то из кремлевских любимцев. Не-то троегубый в очках, не-то жиряк, что дуется, как пузырь. Вначале тихо что-то лепетал, потом стал криком кричать «наши деды и отцы», высоко, сипло. Словно троегубому всадила пулю в пах кавказская снайперша (на уроке сольфеджио). Навоз слушал внимательно, двигая губами. Видимо он знал слова. Троегубый кобель оплакивал простреленные яйца так пронзительно, словно живьем был подвешен здесь же, среди ветвей.
Молчал Стоунз из воска в пыльном костюме. Навоз тоже меня не видел и не слышал, но видно было, что он недоволен, мое присутствие оскверняет песню. Я не сумел заметить, где произошло превращение. Белесые клювы портовых кранов одного цвета с воздухом отвлекли мое внимание. Стараясь не задеть восковые фигуры, я, хрустнув суставами, поднялся со скамейки и не оглядываясь, пошел вдоль газона к выходу из сквера…
— Гарри, ты идешь или шо? — они стояли возле гранитной плиты у выхода, а я по-прежнему сидел на скамейке. Сигарета показалась мне такой странной, что вынув изо рта окурок, я недоверчиво повертел его в пальцах. Цыгане их заряжают, что ли… Навоз скорбно качал головой, Стоунз смотрел исподлобья.
Они бранились. Но делали это умело, скрывая причину недовольства друг другом. Стоунз что-то пообещал Навозу, но не сделал. Тогда было решено вызывать из резерва меня, но я чем-то им не подошел, не сумел угадать, чего от меня хотят. «Та сделаю я тебе все, шо ты переживаешь, как пацан», — бормотал Стоунз свою версию Азизянова «сказал отдам — значит отдам».
Перед светофором он, будто спохватившись, выпалил мне со злобой:
— Слышь, Гарри, ты бы хоть сказал, я б тебе в столице дал солидных людей, Петьку Сысоева. Он достанет тебе все, что надо.
— Спасибо, Стоунз. Мне ничего не надо.
— Яссссно. Вы всегда были самостоятельный джентльмен.
— Дело не в этом. Мы знакомы с тобой с семьдесят пятого года. А виделись еще раньше. Ты покупал у меня марки, не помнишь? Лаосских слоников. Мне нужны были деньги, потому что Дула и Крава принесли пачку фоток: Роллинги, Элвис в фильме «Спидвей». Только я тоща не думал, что Стоунз это ты… Если раньше, в благородную эпоху, было неприлично спрашивать: «Сосете вы?» (Навоз дернулся башкой). Парадоксально неприлично, ибо как раз сосали… Шептали за спиной: этот сосет, этот сосет, он берет сосать, образовывая «паровозик» сосущих лицемеров (при каждом «сосет» вздрагивал Bom-again Навоз), — Стоунз слушал заинтересованно, — Вот, а теперь заинтересованному человеку в голову не придет ляпнуть: А сколько у вас, Антон, всего денег? Вопрос этот неприличен не тем, что денег у юноши больше, чем у других, а потому что у Антона на мозг страшная саркома давит — он твердо знает, что денег у него все равно меньше, чем у того, кто позволяет их ему иметь…