В дворовом воздухе стоял беспокойный, подстать темноте холодок, который так просто не уйдет. Погода располагала к соответственным поступкам. Когда пропадает вдруг из архива картотека осведомителей гестапо, а следом за ней начинают исчезать и перенесшие оккупацию свидетели. Возвращение агента Бережного. Волки прошли мостом Преображенского и раскопали его могилу в ночь Дня всех Святых. Elvis regressa, как успели отметить на Кубе еще в шестидесятом году. Преступник оставляет след, легко заметный в минувшем, но он безнадежно теряется в мареве грядущего. Будущее — не место для возмездия. На это способны уповать одни овечьи мозги жертв.
Тех, кому посчастливилось привлечь внимание к своей особе пестрым и крикливым летом, с наступлением более строгого сезона начинают посещать нехорошие опасения.
Погода располагала к риску и жестокости, сулила аскетичную безнаказанность. О ней можно было бы сказать словами Азизяна, потому что никто не скажет лучше:
Из подъезда, освещенного лампочкой, не тронутой суеверными хулиганами вышел во внешние сумерки высокий подросток. Он был одет в румынский плащ цвета какао. В его походке, в том, как он дрыгал при ходьбе коленками, было нечто музыкально-гротескное. В руке у него было мусорное ведро — он направлялся к помойке.
«Мертвоглядов, — отметил он, искоса приглядываясь, — Так… и Кунц».
Кунц… Какова причина… Почему Кунц, но не этот, дворовой, а одноклассник, позавчера у протезного Трифонова… Шел урок черчения, Гарриман сидел параллельно Кунцу и Тыкве, за предпоследней партой и показывал Ане Малкут, по прозвищу, естественно, Малкина старый, потрепанный выпуск немецкого журнальчика «Рор».
По мере того, как в иллюстрациях наводили шмон, цена издания падала, и Гарри в конце концов срубил его у Толи Седовца, кажется за пятеру. Там были девочки — Тамара, Роза, Рая, точнее — Марша Хант, Мэри Хопкин и стриженая под мальчика Тара Кинг. Давно сгинуло кому-то под стекло цветное, на две страницы фото — битлзы, как те «усатые грузины, что ждут давным-давно» сидят в комнате, и видно, что смеются над новейшей протеже Маккартни рыжеволосой Мэри Хопкин. Большая статья «Der agressive rock» — три образчика: самая громкая группа Blue cheer, самая радикальная Dave Peel & The Lower eastside, и самая свирепая MC 5. Герой репортажа в цвете был похожий на чурку Питер Сарстэд, автор шлягеров «Я — собор» и «Моя обезьянка — джанки». Календарь-биография «нежного садовника любви» (так его окрестил Жак Брель) Адамо. Страничка, посвященная группе Steppenwolf. Европейская психоакустика в лице Krokodil, цыганский хард-рок на три рыла, детище братьев Гурвиц группа Gun. Остальное успели повыдергивать те, в чьих руках журнальчик успел побывать до того, как попал в портфель Толи Седовца, который симпатизирует Азизяну, хотя они вместе и не лежали. Навели шмон, а когда-то это был толстый и сочный, как бифштекс с кровью, номер. Обложка еще сверкала, когда Вовка Фирер впервые вынимал его из газеты с памфлетом «Путь предательства». Про Солженицына.
И все. Как выражается Тыква — «сон улетучился». Тяжелые и тупые тапиры, и дочери советских офицеров быстрее выучат, кто такой Рильке, чем станут сберегать ценные фото и сведения об Адамо или Мэри Хопкин. Их уж и не помнит толком никто. Они, с определенного возраста, все якобы сами себе Адамо, побирушки несчастные. И Мэри Хопкин ихних мы видели — несмотря на две вечно разинутые глотки — upthere, downthere — петь не умеют совершенно. Фальшивят даже свою заветную молитву: «Приди ко мне, я одарю тебя слюной, мочою, потом, и отцовскою улыбкой».
— Таково было содержание «Рор»…
— Шо ви сказали?
— Поп!
— Срака… (поразмыслив) Там, блядь, не срака, а унитаз. Очко! — драматургия Азизяна без искажений и прикрас.
Трифонов — старик в коричневой сорочке, с лошадиным лицом, и глазами человека, который в молодости перенес ампутацию, чувствовал себя плохо. Несмотря на жертвы и подвиги. Что жертвы! Если бы им сберегли жизнь, то у таблоидов с нипелями и яйцами тиражи были бы на пару миллионов больше, а у газетины с намеком на свастику прибавилось бы сотни две читателей из числа свиней и лис. Трифонов явно догадывался о чем-то таком, чего так и не понял немецкий болван, простреливший ему ногу тридцать лет назад. Старый чертежник видел, чьи чувствительные к поцелуям шкуры он спас, и куда эти шкуры дружненько в последнее время засобирались. Ага! Похожий на Алека Гиннеса учитель рисования почти не чудил, он вообще последнее время чудил мало. С пришествием на эстраду нового поколения сатириков смех был незаметно превращен в обязанность.