Армянский Карузо (так прозвал его Азизян из-за имевшей место в детстве на чердаке грязноватой, по слухам, истории) хохотал ещё столько же, сколько вещь длилась до того момента, где у Маккартни раздаётся смех.
Жаконя, со странной фамилией Гейнсбарр погиб смертью Джейн Мэнсфилд. Такси в тумане нырнуло под прицеп, и его колоритная афроамериканская голова отделилась от туловища. Где-то в Карпатах, атм он выбил из барабанов по гуцульским свадьбам, по слухам, «40 тонн». Инспектор снял ГАИ с переключателя скоростей звезду-медальон на цепочке, из очень хорошего золота. Теперь её носит сын сестры покойного Зиновий. Он клавишник. Говорят, очень хороший.
Смех Карузо не изменился. Он по прежнему доносится иногда летними ночами с просторного балкона на последнем этаже, где они, бывало, выпивали с Жаконей, как принято было делать это только в нимфоделических 70‑х… И тот задорно посверкивал стёклами очков в «зоринской» оправе, которая снова войдёт в моду, когда очки Жаконе уже не понадобятся. Казалось, он фотает на память глуповатые мордашки матросиков и серьёзные маски более опытных девчат, разминающихся на одном уровне с ансамблем — эстрады в тесном вестибюле не было. По пояс в тёплой от дождя воде, под предоргазменный бой кремлёвских курантов в новогоднюю ночь, отпуске, в стройотряде, в ленинском уголке, в Евпатории наконец.
Может быть, Фёдоров боится, что я буду высмеивать фильмы, о которых я говорил ему с таким восторгом, может быть, Фёдоров считает меня сумасшедшим и не хочет выполнять просьбу ненормального. Скорее всего, ему просто наплевать. А мне нет. Год… Скажем, что год, иначе будет не так романтично, назад, примерно в такой же вечер, в этом же полусумраке, напротив сидела в моей старой рубахе эта соска из Харькова и слушала эту же историю, только из моих, так сказать, уст. А поздно утром я пел ей на кухне: Immensita и Due bianci cristelli sereni и так эта песня летела…
Сегодня я сижу один, без музыки, и при свете лампы записываю то, о чём рассказывал ей, на бумагу. Кстати, лемуроподобный Дядя Каланга, познакомивший нас, тоже пропустил чудовищное число ударов, правда, ни один из них не был смертельным… В отличие от Карузо, Дядя Каланга (младше Карузо на два года) уже не смеётся. Фёдоров что-то говорил про Формулу‑1 и Джорджа Харрисона. Может быть, он и не Фёдоров?
Взрослая девочка на детских качелях. Большеротая… Если бы год. Если бы только год.
Где был счастлив — туда не возвращайся. Одноклассник Дяди Каланги, джазроковый барабанщик с деревянной башкой обосрался, поучаствовав в афере Галича-дебила. Похожий на Делона, он очаровывал вкладчиков. Недавно, летом, он объявился у нас в Мичигане, и в свои сорок серьёзно говорил об альбоме.
— Шульга приходил, битлов просил.
— Хуй ему! Правильно?!
Ну и как же мы посоветуем деревянной башке назвать его альбом? Он не согласится, но, по-моему, «Пошёл за шерстью, а вернулся стриженый» — то, что надо.
23 октября, 2000 год.
Поплавок
Про Александра Галича Сермяга узнал от Парасюка. Конечно, он не мог не слышать фрагменты песен Галича и раньше, особенно в исполнении Кости Беляева, тот буквально всаживал автоматную очередь фразой: «А он мне все по яйцам целится», так что забыть ее было уже невозможно. Но, вряд ли Сермяга знал имя автора этих тревожных неожиданных песен, вызывающих смятение в душе советского человека настойчиво и грубо указывающих на существование темных влечений не только порнографического толка.
Наряду с датскими порнобуклетиками с их щетинкой и лотком, с отдельными отголосками биг-бита, где ударам по струнам электрогитары будто предшествует взмах тесака из фильма «Psycho», Александр Галич, красивый, странный, талантливый, на пятом десятке благополучной жизни круто свернул в беспокойный замок несбывшегося, и принялся обстреливать оттуда то, что сбылось и испортилось заклинаниями еретика, зашифрованными под банальную антисоветчину.
…Shakin'all over… Лишь при Советской власти такое может быть — Винсент Прайс с гитарой…Ты не часто мне снишься, мой отчий дом… Эшеров.