Между прочим, Сруль не скажет Нэле: «Подержи манто, я схожу посру». Не скажет по-людски. Скажет: «Мне надо». И свой лапсердак повесит в кабине. Согнётся в почётную грамоту, так что медальон ляжет в волосню, и, краснея, начнёт какать. Звезда полынь. А Нэля ждёт. Сруль-падишах. Телефон рядом. Колонки раздвинуты, из главного динамика разит Министри, так, что содрогаются полипы. Нэля слушает ноздрями. Лезет пальцем не куды-нибудь. Нэля прачка, отстирывает выделения вины. Конус повис матюком. Не куды-нибудь, а. А! А!! В местком.
Август Хирт, директор института антропологии в Страсбурге, задумал чудовищный проект — Нэля помнит, что за проект. Речь идёт о коллекции черепов. Черепа собрать не удалось. Но мысль о том, что среди них мог оказаться череп Сруля, леденит Нэле душу.
Сруль, словно не подозревая о переживаниях своего опекуна оттуда, шевелит двадцатью кожистыми щупальцами, пытается поднять одну бровь как можно выше другой, и жалеет, что Нэля унесла второе зеркало в ванну, чтобы проверить, заживает или нет типун под ягодицей. Для этого надо повернуться задом к зеркалу большому и поймать то, что в нём отразилось, зеркалом маленьким. Сруль Нэлю не балует. Рано. Была бы «Сруль» не Сруль, а Герта, Нэля бы уже не раз прикрикнула: «А ну сними ботинок». Но в случае со Срулём мешают черепа. Встают, как живые, их обладатели и душу вынимая, тянут: «Отдай девочке что есть дефицит. Она поносит и простит».
Даже у Адамо была песня «Мои руки на твоей сраке». Мэ мэн сюр тэ'аншэ. Да. От мыслей о Сруле, которому начинает нравиться то, что делает Нэля, в голове немецкого холостяка карусель, на её лошадках и гусях лица друзей, улыбки тех, кому пить за друзей погибших не пришлось. Сруль пробует разные улыбки. Одна улыбка — один ботиночек. Она даже пытается поджать ногу, как ей показывали пидорасы. Плёх. Тавай ещё. Не получается. Сруль, мяукнув, падает на матрас. Пусть видит, что я голая, потому что мне не в чем ходить. Стоп. Значит, вчера была игра? И Нэля-Бульдозер учитывает не хронометраж, а количество лжеоргазмов. Так не то, что на платформы, на шнурки не зарабо… Нэля любит гуталин. Но в ботинках, по которым она скользит своими германощеками, она не разрешает выходить в них на улицу. А ещё у Нэли есть перчатки. И «кошки» монтёрские, чтобы взбираться на столбы. Кушает Нэля мало, зато выпивает два литра воды без газа. О Гитлере в этом доме говорить не принято. «Тебе нравится, какие у меня зелёные рукава?», — спрашивает Нэля, только бы подойти к Срулю поближе. Сруль шевелит ороговелыми сверху присосками (почти по пять штук на каждой конечности) и, не говоря ни слова, улыбается, как слабоумная квасовщица Роза со свадебной фотографии. Картофель возбуждён. Сруль будет гостить, пока не добьётся своего. «Я сейчас приду» — произносит Сруль, вставая. Сразу становится видно, что она ниже немки, неудобная, плохо соображает, зачем вообще здесь. «Шдэм-с», — сдавленно вымолвив подхваченное в Москве словцо, Нэля с жадностью ловит всё то, чем разит от её гостьи, так безбожно разит.
Походкой шарманщика Сруль удаляется в ванную, где, повернув кран, делает вид, будто «приводит себя в порядок», а на самом деле пробует, завладев наконец-то зеркалом, поднять как можно выше одну из бровей, так же высоко, как это получалось в телепередаче у дочери одного артиста с Таганки.
Обнял Срулик Нэлю рукою. Намекает — мол, пойдём. С подругою такою ботиночки найдём. Йо-хо-хо, тухлэ рунду платим я. В 70‑х годах интеллигенция бредила Польшей. Поляк мог завафлить любую хорь. Любой поляк вонючий, самый вонючий поляк мог рассчитывать на стол. Плюс подъебнуться. Сруль метил в лампу Чижевского. Острил зубы на повара, охотился за вишнёвым пальто. Йо-хо-хо, тухлэ рунду платим я. Агата даром остриц. Олимпик. Рахиля есть, а сигарет нет. Динамит-Меламед вишнёвое, стародавнее, нестиранное, янтарное. Правда, наша звезда красивая? Мы зайдём. Ты посрёшь. И пойдём дальше.
Вторую очередь ликеро-водочного так и не достроили. Бетонный каркас, особенно неприветливый, когда дуют зимние ветра, летом зарастал сорняками, где кишели бездомные собаки-уродцы. Время от времени трусливый и капризный кобелёк, твёрдо встающий на четвереньки только в период размножения, отведав колбасных обрезков, падал на вымазанную говнецом спину, смешно дрыгая в воздухе слабыми лапами, так что можно было спокойно, одною рукой перехватив его пульсирующее горло, одним рывком острой бритвы удалить ему яички.
Среди славян и немцев многие, если не все, похожи на собачек. Первое сообщение про половой акт с собакой я услышал от Сермяги в 73‑ем году. Это произошло на минифутбольной площадке в присутствии ветеранов войны и труда, которым в к/ф любили приписывать слова, которых они не говорили.