Анна сказала сумрачным, глухим голосом:
— Тебе же неинтересно. Зачем об этом говорить.
— Почему? Интересно. Интересно вообще, откуда вы взялись такие. Ретрограды какие-то. Консервы. Ведь у вас это не игра, ты же врешь. Вы ни слова про историю вчера не сказали, роли не разбирали, костюмы там, атрибуты. Вы все про сейчас талдычили. Я же слышал. А вдруг я пойду и всех вас сдам? — Он оживился, заулыбался, сжал руку Анне еще сильнее и склонился через стол, чтобы взглянуть ей в лицо. — А, не боишься? Пойду и всех сдам. Что вы делать будете?
— Не сдашь, — сказала Анна, спокойно и твердо посмотрев на него. — И мы никому не нужны. Отпусти, больно, вообще-то.
Он разжал руку. Сигарета потухла. Валька раскурил ее заново и заговорил, откинувшись, приняв вид высокомерный и небрежный:
— У нас вообще никто не нужен никому. И то, что вы делаете, никому не надо. Ты не думала об этом?
— Вот это и грустно, Валя, — сказала она вдруг с такой неожиданной, не своей интонацией, что Валька вздрогнул. — Мы все разобщены, в людях нет единства, хотя все одинаково обижены жизнью, но каждый думает только о себе. Нас такими всех сделали. Эти люди в этом не виноваты, — она махнула подбородком в комнату. — Не виноваты, они просто разучились думать, их отучили, точнее. Думать, мыслить, анализировать. Нас кормят мякиной, говорят, что сейчас живем хорошо, а раньше жили плохо, и все поверили. Вот эти все — поверили. А те, кто не поверил, для них дегенераты. Как для тебя.
— А раньше что, не так же разве было? — спросил Валька. — Одно и то же ведь.
— И раньше так было, — согласилась Анна. — Но ведь я не об этом. Вранья всегда хватало. Но мы не хотим вранья. Мы хотим сами во всем разобраться. Было и хорошее всегда, и плохое, может быть, чего-то больше, но мы хотим понять все сами и сделать выводы тоже сами. Нам не надо, чтобы решали за нас, чтобы подвели к решению и сказали: жуйте. Мы не хотим, чтобы нам давали готовые рецепты, как жить и думать, а главное — что знать, а чего нет. Мы все сами хотим, сами!
Глаза Анны блестели жестко и зло. Валька давно поменял позу, подобрался и с удивлением глядел, как с каждым словом она опять отдаляется от него, как ящерица, изворачивается и уходит из рук.
— Ведь ты же это все тоже застал, я уверена, помнить должен. Как на ходу все меняли и переименовывали, все заново кроили, как из школьной программы изымали одно и совсем другое ставили, как у учителей крыша ехала и они сами не знали, чего уже бормочут. Как изорались все тогда: «Ах, Бунин! Ах, Бродский! Деникин — спаситель! Колчак — герой! Белые офицеры — мученики! Ах, Россия, которую мы потеряли!» Да не теряли мы ничего! Мы — не теряли! И они тоже. Потому что не знали другого, кроме своей советской жвачки. Жевали ее, а вдруг — другую показали. Они ее хапнули — и давай ахать.
— Просто их все заколебало тогда. Кондовость эта. Свободы, говорят, не было… — Валька чувствовал себя так, будто играет роль, будто говорит то, что задумано кем-то, но не знал, как сказать другое, а это говорил через силу, с трудом, будто вспоминая сценарий. По совести, ему вообще это все было безразлично, всегда безразлично, но признаться в этом Анне не был готов, боялся, что она вообще плюнет и уйдет.
— Свобода! — с досадой и ожесточением проскрипела она, продолжая разыгрывать тот же спектакль. — А сейчас ты видишь свободу? Она — в чем? В том, чтобы носить что попало, изображать из себя, что хочется, и говорить о ней очень много? Чтобы забить на все, сидеть в своем углу и ни о чем не думать? Потому что не умеешь думать, не научился. Сергей Геннадич прав, у нас общество рабов. Только такие, как ты, и все вообще гастарбайтеры — рабы материальные, а другие — духовные, умственные, какие угодно еще.
Услышав, куда она его записала, Валька не выдержал и все-таки заржал. Она окинула его презрением, как макнула в унитаз. Но ему было уже все равно.
— Анька, да ведь тебе и тогда бы тоже не понравилось, — сказал он, все еще похрюкивая, удерживая смех. — Ты бы и тогда с кем-нибудь воевала, не с теми, так с другими.
Она посмотрела на него злобно, отстранившись, будто вот-вот зафыркает, как зажатая в угол кошка. Но заговорила неожиданно тихо и тем своим как бы из-за бархатной занавеси идущим голосом.