«Любезничает с жёнушкой, а я тут сижу одна, как дурочка», — горько подумала Валентина, не поняв его оживления, созданного работой, и это ещё больше взвинтило её.
— Вы знаете, я читала однажды письмо Энгельса к какой-то женщине, — сказала она Анне позже, во время обеда. — Меня поразило то, что он ей писал: «Если бы вы были здесь, мы бы смогли побродить по окрестностям...» Нет, вы только представьте себе: Энгельс — и вдруг... побродить!..
— А что же особенного? — вступился было Андрей и даже замедлил с блюдом молодого салата, которое он собирался поставить рядом с заливным из дичи, приготовленным Клавдией, изощрявшейся на всякие выдумки.
— Это значит просто погулять, просто пошататься без всякой цели с милой, умной женщиной, посмеяться, поговорить... И уж, наверно, не об одной политике! — продолжала Валентина, не обратив внимания на слова Андрея и даже не взглянув на него. — Ведь это ни больше ни меньше, как «этический выпад», по выражению одного моего знакомого. И разве мало у нас людей, прямо засыхающих и физически и душевно на своей работе? Некоторых даже невозможно представить гуляющими. Они всегда заняты, у них всегда безнадёжно деловой вид. Поговоришь минут пять с таким человеком — и сразу в носу защиплет и сам не поймёшь, зевать ли тебе хочется или плакать.
— Правда! У нас многие сгорают на работе, — сказала Анна, неприятно задетая и удивлённая горькой, искренно прозвучавшей тирадой Валентины. — Мне кажется иногда, что это просто дань времени, — Анна помолчала, отделяя кусок пирога для Андрея.
Букет полевых цветов заслонял Валентину, и Анна решительно переставила его, а на весёлом голубом поле скатерти остался тонкий круг сразу осыпавшихся беловатых тычинок. — Пока мы не создадим в основном то, что намечено нашими строительными планами, пока работа не войдёт в нормальное русло, мы не научимся беречь себя. Нам слишком часто приходится спешить. Некоторые, возможно, рисуются этим, но в общем мы действительно очень заняты.
Андрей лёгким движением кисти отодвинул манжету и, высвободив руку, принял от Анны свою тарелку.
— Мне кажется, разрешение этого вопроса во многом зависит ещё от семейной обстановки, — снова вмешался он в разговор, серьёзно и ласково взглянув на Валентину (повидимому, до него совсем не дошло её недавнее пренебрежение). — Смогут ли двое людей так ужиться, чтобы, не ущемляя интересов друг друга, организовать свой труд и отдых...
«До чего же самодоволен и толстокож!» — подумала Валентина, поняв только то, что он вполне удовлетворён своей семейной обстановкой и тем, что хорошо ужился с женой.
— Семья! Вот то, во что я меньше всего верю, — произнесла она с иронической усмешкой. — Никогда мужчина и женщина не уживутся так, чтобы не ущемлять интересов друг друга. Для этого нужно состояние какой-то вечной влюблённости, совершенно невозможное, и тот, кто первый выйдет из этого состояния, потребует себе больше прав за то, что другой всё ещё влюблён в него. Вот тут-то и начнётся ущемление интересов. А там прелесть нового впечатления и... пошла писать семейная драма со всякими дрязгами. Или вражда или лживое замазывание вечно гниющей болячки, — Валентина взглянула на побледневшее с нежным ртом и широко открытыми, гневными глазами лицо Анны, лицо человека, которого больно и незаслуженно ударили, и торопливо, точно боясь, что ей помешают, сказала: — Вообще так называемое семейное счастье — самая непрочная вещь на свете. Стоит только вмешаться другой красивой женщине — и самый честный, самый нежно влюблённый муж начнёт испытывать прочность своей семейной клетки.
— Вы глубоко неправы! — возразил Андрей, с интересом выслушав её до конца. — Не верить в семью — значит не верить в естественность человеческих чувств и отношений. Какая семья? Вот это другой вопрос! Семья в капиталистическом обществе, построенная на расчёте, действительно является клеткой, охраняющей частную собственность. В ней ложь и вражда неизбежны. Не то у нас! Могу ли я, живя с любимой, мною избранной женщиной, чувствовать себя в клетке? Конечно, нет! Значит, не может быть и речи об «ущемлении интересов» с моей стороны, если бы даже я и разлюбил свою жену. Но для разрушения настоящей, современной семьи вмешательства другой «красивой» женщины далеко не достаточно. Мало ли на свете красивых женщин!
24
Какая-то смутная мысль словно луч света проникла сквозь тёплую пелену сна, всколыхнула и разодрала её. Валентина к самому носу притянула нагретую простыню: ей не хотелось просыпаться, но сознание чего-то непоправимого властно выталкивало её из сонного забытья.