Анна встала, надела платье на вешалку, расправила его и унесла за шкап, чтобы не увидел Андрей. Потом она взяла книгу, снова легла, но читать не смогла, а только листала её, с нетерпением ожидая прихода Андрея.
Она ждала, и когда он пришёл, с замиранием прислушивалась к его твёрдым шагам.
— Почему ты ушла? — спросил он, входя в комнату.
— Меня вызвали на рудник, — сказала Анна с принуждённым спокойствием, но глаза её умоляли его не верить этой лжи.
— Я так и подумал, что тебя вызвали куда-нибудь, — беспечно сказал Андрей. — Но ты не взяла плащ...
— Мне дали дождевик. Дождь шёл...
— Да, дождь... он всё ещё идёт, — Андрей отдёрнул занавеску, открыл окно. Ему не хотелось ложиться в постель. С минуту он стоял, опираясь ладонями в края рамы, смотрел в прохладный мрак, где неумолчно, радостно плескались дождевые струи. — Вот в такую ночь хорошо спать на свежем сене, на сеновале, — сказал он не оборачиваясь. — Я страшно люблю так спать, когда дождь стучит по крыше. — Голос его звучал негромко, но возбуждённо и бодро, похоже было, что Андрей улыбался...
Анна наблюдала его, подавленная, со странным, холодным любопытством. Всё в ней опало вдруг. Она понимала, что Андрею должно быть весело сейчас потому, что ещё не о чем было сожалеть, не в чем раскаиваться. Но, понимая, она не могла ни примириться со своим несчастьем, ни предупредить его.
— Танцовали? — тихо спросила она.
— Да, там ещё танцуют. Я тоже два раза покружил... с Валентиной Ивановной.
Пытаясь справиться с нервным удушьем, перехватившим ей горло, Анна промолвила:
— Валентина играла хорошо.
— Да, она хорошо играла, — сказал Андрей и, точно оправдываясь, добавил: — Мы шли домой с Уваровым. Он очень доволен вечером.
22
На участке деляны было по-особенному празднично, оживлённо; празднично, несмотря на то, что все работали. Общее внимание привлекал только что сгруженный с тракторной площадки мотор водоотлива.
— Ловкий моторчик! Аккуратный какой! — приговаривал старик Савушкин, любовно оглаживая и осматривая его. — Сколько на нём загогулинок, и всё к месту, всё надобное. И как это исхитрился человек придумать такое? Вот она наука! Какое замещение рукам! Попробуй-ка откачать её — воду-то из ямы... из шахты тем паче! А он, мотор-то, день и ночь справляется со своим делом. И ни хвори ему, ни устали. Ведь до этого дойти надо!
— А ты поторапливайся! Будет тебе там разглагольствовать! — ревниво и весело кричали Савушкину старатели, плотничавшие на возведении эстакады.
И Савушкин хватался за топор и лез на эстакаду, пока его не отвлекала привезённая вагонетка, сизые усы рельсов, торчавшие за трактором, или массивные закругления насоса, чёрного и грузного.
— Обзаводимся хозяйством! — гордо кричал Савушкин Анне и Уварову, завидя их на участке. — Механизируемся! Технически!
Анна понимающе улыбалась, интересуясь всем не меньше старика.
— Хорошо-то как! — говорила она Уварову, улыбчиво щурясь. — Смотри, какая теплынь стоит! Даже не верится, что это на севере. Солнышко-то какое... Я сегодня полдня провела на руднике... Пока там ходила, забыла, что лето, что зелень, а вышла на свет и прямо ахнула: до чего тут всё чудесно! Под землёй только и есть хорошего — мы сами — живые люди.
— А золото? — напомнил Уваров не без хитрости.
— Что золото! Есть ведь ещё и уголь и руды, да мёртвое всё это, — серьёзно сказала Анна. — Я вот иногда думаю: во всякой работе есть какая-нибудь романтика: возьми ты металлургов-литейщиков, моряков, железнодорожников, а у шахтёра вся романтика в самом себе. Честное слов! Целый день без света, без солнышка. Кругом мёртвый камень. Надо особенную, смелую душу иметь для такой работы. Вот бурильщики... Ведь они первые подвергаются риску, а они лучше всех отнеслись к введению «десятины».
— А так и зовут десятиной?
— С лёгкой руки Ветлугина, всем привилось. Она действительно будет огромна!.. И, понимаешь, относятся не просто со слепым доверием, а сами рассчитывают, соревнуются за право выйти в первой смене, — снова, увлекаясь, продолжала Анна. — Первую камеру подготовим для бурения к концу августа. Ты знаешь, Илья, эта камера мне даже во сне мерещиться стала. Честное слово! Теперь уже определилось, что она будет в триста девяносто квадратных метров. Это только представить надо! В ней мы оставим метровый целик: пусть Ветлугин убедится на опыте...
— А что, он всё ещё сомневается?
— Нет, он теперь искренно заинтересован десятиной. Может быть, он даже доволен, что десятина оставила в тени его проект: ему не пришлось всё-таки признавать свою неудачу открыто перед всеми. Но, надо сказать, он легко примирился с этой неудачей. При всей его работоспособности он не страдает ни деловым упорством, ни особым самолюбием.