— Воровать, щенок?! — закричал купец и снова ударил Ваню. — А уговор? Так исполосую, — забудешь, на чем сидят…
Мальчик поднялся, размазывая рукавом кровь по лицу.
— Вы ж подрядили меня «на всем готовом», — всхлипнул он, — а сами не кормите…
— Не ндравится? Хоть сей секунд получи расчет! — взвизгнул купец. — А воровать не моги! Не моги! Не моги! — кричал он, тыча волосатым кулаком Ване в лицо. — И рукавом по харе не вози: рубаху кровью обсопливишь, как опосля к покупателям выйдешь?
С тех пор мальчик ходил голодным, но ничего не брал в лавке.
…Ваня еще не успел отогреться, как приказчик распорядился:
— Притащи-ка из кладовки селедок!
Кладовая рядом с лавкой. Надо лишь пройти маленькую глухую каморку и спуститься по лестнице. Двенадцать ступенек — это уж Ваня точно знал. Четвертая снизу ступенька шатается, у девятой — от щербатой каменной плиты отбит правый угол. Идешь — не зевай: оступиться недолго.
Не одну сотню раз таскал Ваня по этой лестнице из кладовки в лавку бочонки с огурцами, селедками, ящики свечей, мыла, мешки орехов, круп, сушеных фруктов.
Носить грузы по лестнице было тяжело и взрослому, а четырнадцатилетнему Ване — подавно. Но он уже привык.
Взвалив на спину бочонок, осторожно ступая по знакомым щербатым каменным плитам, он поднялся в лавку.
Уже совсем рассвело. Улицы ожили. Несмотря на мороз, тянулись вереницы людей. Слышался грохот конки, звонкие крики сбитенщика[1], из трактира доносились визгливые звуки горластой «музыкальной машины». Мимо проносились рысаки с легкими саночками, прикрытыми медвежьими полостями. Чувствовалась близость рождества. Всюду было шумно, весело.
Появились первые покупатели. Перед праздником торговля шла бойко.
Ваня метался как заведенный: то спустись в кладовую за мылом, то заверни селедки, то помоги отвесить колбасу.
В обед Ваню снова послали разносить покупки. Уложив товары в лоток, он вышел на мороз. Шагая по оживленным улицам, поднимаясь на этажи, Ваня уже в который раз размышлял о своем житье-бытье.
«Уйду! — думал он. — Беспременно уйду! Не нонича, так завтра!»
Ох, как опостылела лавка!
Снова и снова вспоминал Ваня родную деревню. Хоть и плохо было там, но все лучше, чем у купца.
Вскоре после смерти отца мать с двумя детьми — Колей и Машей — перебралась в Петербург. Она поступила в кухарки к акцизному чиновнику А Ваня остался в деревне. Он работал подпаском у деда. Через три года мать вызвала Ваню к себе в Петербург и устроила в лавку. Мальчик не раз просил мать забрать его от купца, но та со слезами уговаривала потерпеть. Куда деться ей с тремя ребятами в чужом городе?! И так чиновник ворчит, что двое кухаркиных детей занимают слишком много места на кухне.
Но теперь Ваня решил твердо: будь что будет, а от купца он уйдет.
«Получу расчет — мне семь гривен причитается — и уйду!»
…Лишь под вечер Ваня разнес все покупки. В животе урчало — еще бы не урчать! Утром мальчику, ночующему в прихожей у купца, дали только полмиски пустых щей — остатки от вчерашнего обеда — да горбушку хлеба с кружкой кипятку. Больше за весь день Ваня ничего не ел.
Голова у него кружилась, веки набрякли.
На улицах уже зажигали фонари. Пошел снег, стало теплее. До Апраксина двора Ваня еле дотащился.
С трудом переставляя ноги, прошел за прилавок.
Отдохнуть было некогда.
— Запакуй-ка пряники, Ванюшка! — ласково, как он всегда обращался к мальчику при покупателях, крикнул купец.
Он хитро подмигнул своим здоровым глазом, передавая Ване в задний полутемный угол лавки уже свешанные медовые пряники.
Мальчик насупился. Он отлично знал, чего добивается хозяин. Дородная барыня в пуховой шали стояла перед прилавком, и купец на все лады расхваливал ей индийский чай. А тем временем Ваня, заворачивая пряники, должен был незаметно отложить несколько штук обратно в мешок.
Но Ваня не сделал этого.
«Опять будет вздрючка», — тоскливо вздохнул он, передавая барыне кулек.
Купец, все видя своими маленькими глазками, послал его в кладовку. Сам спустился вслед за мальчиком и плотно прикрыл за собой обе двери, чтобы покупателям ничего не было слышно.
— Опять мой хозяйский указ забыл?
— Да вы же сами твердили: не воруй! — ответил Ваня.
— Дурак! Деревенщина! — тыча его короткой жилистой рукой в грудь, наставительно учил купец. — У кого не воруй? У меня! А про других — уговору не было. Понял?
Ваня угрюмо молчал.
— Понял, щенок? — взвизгнул купец, Ваня по-прежнему молчал, исподлобья глядя на хозяина.