Столько гнева и возмущения было в листовке, что казалось, она, как динамитный патрон, вот-вот взорвется. Слова ее сразу запали в сердце Ивана. Но он понимал: найдут у тебя такую бумагу — каюк!
В понедельник Бабушкин подстерег Фунтикова на заводском дворе, возле кучи металлического лома.
— Дайте еще что-нибудь… Такое же… — робко попросил он, возвращая листовку.
— А зачем? — испытующе усмехнулся «патриарх».
— Хочу правду знать, — неуверенно ответил Иван.
— А узнаешь правду, что будешь делать?
Бабушкин растерялся. Об этом он еще не думал.
Фунтиков закашлялся, насмешливо нахлобучил Ивану шапку на самые уши и ушел.
«Эх, видно, не верит он мне!» — с горечью подумал Бабушкин. Он хотел было рассказать обо всем Илье, но передумал: а может, нельзя это говорить даже такому близкому другу?
Через несколько дней Фунтиков пригласил Ивана в воскресенье зайти к нему домой.
Бабушкину жаль было пропускать занятие в вечерней школе, но еще больше хотелось побывать у «патриарха». Интересно, зачем тот зовет его?
Иван надел свою выходную черную «тройку», белую рубашку со стоячим накрахмаленным воротничком, начистил до блеска сапоги. После Фунтикова он хотел еще зайти в сад, на танцы.
У «патриарха» собралась небольшая группа рабочих.
Фунтиков сам открыл дверь молодому слесарю, провел его в полутемную комнату, где, кроме стола, табуреток, шкафа, почти ничего не было, долго и молча оглядывал его новый костюм.
— Ишь вырядился! — насмешливо прогудел «патриарх». — Или свататься собрался?
Рабочие засмеялись.
Иван обиделся.
— А что — мастеровой обязан ходить в рвани? Засаленный и грязный? — вспыхнув, воскликнул он.
«Патриарх» сразу стал серьезным:
— Грязь, конечно, не обязательна. Однако и щегольство сознательному рабочему не к лицу. Есть дела маленько поважнее, чем надраивать штиблеты…
Вскоре пришел еще один токарь, которого Бабушкин часто встречал на заводе, а за ним вошел Илья Костин. Здороваясь, он смешно подмигнул удивленному Ивану, но ничего не сказал.
Началась беседа.
Говорили о порядках на заводе, потом Фунтиков достал из-за иконы подпольный листок и прочитал его.
Бабушкин с жаром слушал.
На следующее занятие Иван пришел уже не такой расфранченный, но нарочно в том же выходном костюме. «Патриарх» покосился на него, но промолчал.
Вскоре случилась беда: Фунтикова арестовали.
Однако кружок не распался. Им стал руководить рабочий Петр Морозов. Собирались поздно вечером, после работы. Все приходили усталые, измученные. Кто-нибудь садился у керосиновой лампы и читал вслух. Остальные слушали. Но как бы ни была интересна книга, постепенно глаза у всех сами собой начинали слипаться. Почитав два-три часа, кружковцы частенько засыпали тут же, едва успев спрятать запрещенную книгу. Была уже полночь. А в пять утра надо было снова вставать, спешить на работу.
Через несколько недель был арестован и Петр Морозов.
«Неужто кружок развалится?» — тревожился Бабушкин.
Но рабочие решили не отступать. Руководить кружком стал слесарь Василий Шелгунов.
Он был всего лет на шесть старше Бабушкина, но Иван чувствовал себя рядом с ним мальчишкой. И, конечно, не потому, что Шелгунов был высокий, широкоплечий здоровяк, которому Бабушкин едва доставал до подбородка. Нет, Иван, как и другие рабочие, очень уважал Шелгунова за его прямоту, начитанность, за огромную выдержку и силу воли.
У Шелгунова были больные глаза. Внешне ничего не заметно: глаза как глаза. Но по временам Шелгунова поражала острая, режущая боль. Все вокруг сразу мутнело, будто покрывалось туманом. Нестерпимая боль пронзала не только глаза, но и виски, словно каленым обручем стягивала лоб. Так продолжалось дня два-три. Шелгунов бродил полуслепой. Потом боль вдруг исчезала, зрение восстанавливалось. Другой бы давно пал духом, ныл, тосковал, бросил кружок. Но Шелгунов держался так стойко, что большинство товарищей даже не догадывалось о его тяжелом недуге.
Бабушкин хотел походить на Шелгунова и, сравнивая себя с ним, замечал много общего. И в самом деле — и тот, и другой родом из крестьян. Оба работают с малолетства: Бабушкин — у купца, потом — в торпедных мастерских, Шелгунов — на чугунолитейном заводе, потом — в харчевне, в переплетной мастерской. Оба учились в вечерней школе, оба слесари.
«И даже, как нарочно, у обоих больные глаза», — усмехаясь, думал Бабушкин.
…Кружковцы все время мечтали найти опытного лектора. Слесарь Шелгунов, хотя и был начитан, все-таки не мог всего объяснить.