А платят — всего сорок копеек в день.
Но вскоре кончились арбузы.
Четыре дня вставал Бабушкин спозаранку. Бродил по городу. А работы нет и нет. Потом нанялся к старухе чиновнице: поленницу дров переколоть. С утра дотемна махал топором, а вредная старуха вынесла двадцать копеек.
Разозлился Бабушкин, но спорить с жадной бабой не стал.
И снова — четыре дня совсем без работы.
«Да, — думает Бабушкин. — Весело живут молодожены. Так недолго и ноги протянуть. Очень просто…»
Старается Бабушкин поменьше думать о еде. Но мысли как-то сами перепрыгивают с листовок и собраний на добрую порцию жареной свинины. Со свежей картошечкой! И помидорами!
А какой базар в Екатеринославе! Как пройдет Бабушкин мимо — в нос так и шибанет. Дыни, яблоки, виноград, мед. Пироги жаром пышут — с мясом, с рисом, с капустой. И молоко, и сыры, и брынза. И вино — молодое, терпкое, прямо из бочек.
А запах!.. Смесь ароматов такой аппетитности — аж поташнивает. Голодному такой запах — прямо нож острый.
Однажды шел вот так Бабушкин по берегу Днепра. Раннее утро. Солнечные зайчики на воде пляшут. Широк Днепр. И красив.
Видит Бабушкин: возле самой воды рабочие роют какую-то длинную глубокую канаву.
Остановился Бабушкин, поглядел.
— Что строите? — говорит.
Один из землекопов разогнул спину:
— Склад якийсь.
Отер он рукавом пот со лба, достал кисет, люльку, закурил.
— А рабочие не нужны? — спросил Бабушкин.
— Кажись, треба. Ось старшо́й. — Землекоп указал на длинного мужика с рыжеватой, клинышком, бородкой. — У старшо́го и спытай.
Бабушкин пошел к рыжебородому.
У того были маленькие хитрющие глаза и чуть приоткрытый рот, скривленный влево. Словно он все время усмехался.
Старшо́й неторопливо оглядел Бабушкина с головы до ног, потом так же не спеша провел взглядом обратно — с ног до макушки.
«Как мерку снял!» — мелькнуло у Бабушкина.
— Бач, парубок, — сказал старшо́й. — У нас — артиль. Що заробим — на всих поровну. Зрозумив?
— Понял.
— А значит, копать трэба як слид. А для того звычка потрибна. И здоровы руки-ноги.
Он снова оглядел Бабушкина и звучно высморкался. Видимо, Бабушкин не подходил под категорию «здоровы руки-ноги». Невысок. И в плечах неширок. И мускулатура — вовсе неприметная.
Да к тому ж по обличью — вроде бы образованный. И в шляпе. А вот — в копали просится…
— Ну, а лопату бачив? — спросил старшой.
— Видал, — сказал Бабушкин.
Это он схитрил. Бабушкин был умелым слесарем. Да и в некоторых других ремеслах соображал. Но иметь дело с землей ему как-то не доводилось.
Правда, в детстве жил он в Леденгском. В селе при казенных солеварнях. Но был он тогда совсем мальчонкой и из всех крестьянских работ знал лишь одну — подпаском ходил у деда Акима.
И странно сказать: жизнь сложилась так, что самые разные инструменты держал в руках, и простые, и замысловатые, а вот лопату, кажется, ни разу.
Но Бабушкин твердо повторил:
— С лопатой мы дружки!
Старшо́й снова с недоверием оглядел щуплого новичка, крякнул, но ему, видимо, позарез нужны были люди, и к тому же хитрый старшо́й, наверно, сообразил, что прогнать новенького всегда можно. Чего ж не попробовать?!
— Ставай, — хмуро приказал он.
Бабушкин выбрал себе лопату — целая куча их громоздилась в сторонке — и спрыгнул в канаву.
— Эй! — усмехнулся старшой. — Ты, яснэ дило, майстэр. Та рукавыци все ж не лышни!
И швырнул ему пару потертых рукавиц.
Бабушкин стал копать.
Украдкой поглядывал он на соседа и старался делать все, как тот. Под таким же углом вонзал лезвие, до блеска надраенное землей, и так же левой ногой вгонял его поглубже. И тем же широким, плавным движением выбрасывал землю наверх.
Сосед орудовал лопатой вроде бы не спеша, и Бабушкин легко включился в этот ритм.
«Копать — оно, конечно, вольготней, чем арбузы грузить, — подумал Бабушкин. — Там ты — в цепочке, ни на секунду не отвлекись. Чуть запнешься — сразу всех сбил. А тут как-никак сам себе хозяин».
Однако прошло всего с полчаса, и Бабушкин вдруг почувствовал — задыхается. Даже странно: копал будто бы неторопливо, а сердце вот гремит взахлеб. Набат. И главное, нет воздуха. Нечем дышать. Будто замурован ты в куцем и душном, глубоком, как могила, подполе.
Это здесь-то, на привольном днепровском берегу?!
«Вот номер!» — удивился Бабушкин.
Ему, рабочему человеку, с четырнадцати лет стоящему у тисков, это было втройне обидно.