А потом внезапно появлялся Матюха и с серьезным видом городил что-то несуразное: предлагал взорвать дом пивовара или подкупить сторожа-ингуша — пусть зарежет князя, или подсыпать в бочонок с пивом снотворное. Вот все на собрании и заснут…
Бабушкин дергал головой, метался в кровати.
И вдруг… Когда упорно думаешь о чем-то, всегда случается внезапное, счастливое «вдруг».
Бабушкин «вдруг» придумал.
И все так просто! Как он раньше не сообразил?!
Едва дождавшись рассвета, Бабушкин помчался к Матюхе.
— Познакомь меня с двумя-тремя рабочими. Из тех, кто приглашен к Бушу. Можешь? Только нынче же!
— А зачем? — Матюха спросонья часто хлопал ресницами и потирал подбородок кулаком.
Но едва Бабушкин рассказал ему свой замысел, Матюха сразу проснулся.
— Ловко! Ну, держись, князь!
— Только посмекалистей выбери. И похрабрее.
…В тот же вечер в трактире «Париж», неподалеку от заводских ворот, Бабушкин ждал Матюху с рабочими.
Трактир только назывался громко, а на самом деле — просто подвал с потрескавшимися стенами и разводами сырости на низком сводчатом потолке.
Матюха что-то не шел. Бабушкин уже съел и щи и рубец. И газету всю прочитал, даже объявления.
Подошел к зеленому бильярдному столу, стал наблюдать за игроками.
Когда-то, в юности, любил Иван погонять шары. Любил ощутить в руке приятную тяжесть кия. Любил четкий удар, когда костяной шар с треском влетает в лузу. Но все это было давно. А в последние годы ни разу не держал Бабушкин кия. До того ли? И так времени в обрез.
Наконец явился Матюха.
— Задержали! Опять «экстра», чтоб она провалилась!
Вместе с Матюхой в трактир вошли еще трое рабочих. Двое — совсем молодых, третий — постарше.
— Федор, — сказал тот, что постарше, и пожал Бабушкину руку.
— Федор, — повторил молодой и тоже протянул руку.
— Федор! — произнес и третий, курносый и весь в веснушках. И засмеялся.
— Шуточки? — Бабушкин повернулся к Матюхе. — Или нарочно подстроил?
— Какие там шуточки?! — Матюха пожал плечами. — Так уж получилось. Три Федора. Как на заказ. И все трое приглашены к Бушу.
— Ну, вот что, — Бабушкин окинул быстрым взглядом шумный, заполненный людьми трактир. — Тут не поговоришь.
Они вышли на улицу. Неподалеку зеленел сквер с чахлыми кустами. Моросил мелкий, как пыль, дождичек, и на скамейках — ни души.
— Прелестное местечко! Словно специально для нас! — Бабушкин сел.
Рядом устроились Матюха и все три Федора.
— У меня к вам дело, — сказал Бабушкин. — Очень важное, очень серьезное дело.
Огромный дом Буша сиял огнями. Обычно этот дом сверкал так лишь во время балов. Но тогда к нему подкатывали легкие коляски с гостями, а сейчас к широкому подъезду один за другим тянулись рабочие.
Шли принаряженные, в новых, тщательно отглаженных рубашках и до блеска начищенных сапогах. Волосы у многих были аккуратно причесаны и смазаны: у кого — маслом, а у кого — и бриллиантином или помадой.
У входа каждого встречал величественный, похожий на дьякона швейцар и с поклоном «просил пожаловать».
В гостиных сновали лакеи. На столах стояли огромные посудины с пивом, маленькие плетеные корзиночки с раками, блюда с закусками.
Рабочие поначалу чувствовали себя неловко, говорили шепотом и не знали, куда приткнуться.
Но вскоре все освоились. Голоса зазвучали громче, стучали пивные кружки, где-то уже слышался смех.
Появился и сам губернатор. Грузный и улыбающийся. А когда некоторые рабочие вскочили из-за стола, здороваясь с ним, князь громко, простецки-добродушно прогудел:
— Сидите, сидите! Я рад видеть вас здесь, друзья мои!
И всем стало легко и просто.
Вскоре всех пригласили в залу.
Там уже стояли рядами кресла. А на маленькой домашней сцене, где во время балов располагался обычно духовой оркестр, стоял теперь столик.
— Господа! — сказала Журавская. Она была в строгом темном платье и почти без украшений. Лишь браслет на руке. На сморщенном личике ее сейчас пылали огромные глаза, и от этого Журавская казалась даже красивой. — Господа! Сегодня один из счастливейших дней в моей жизни. Сегодня мы создаем «Рабочий союз»! Во имя культуры и прогресса!
Она еще долго, восторженно говорила о будущем «Союзе», о князе и его мудром начинании, о местных благотворителях, которые пожертвовали крупные суммы «Союзу», о новых школах и библиотеках.
— А теперь, господа, — закончила она, — нам надлежит принять устав нашего «Союза».
На сцену поднялся молодой человек в пенсне и с бородкой — чиновник из городской управы.
Он поправил пенсне и звучным голосом стал читать устав.
Зал слушал.
В уставе говорилось, что «Союз» создается для просвещения рабочих, что средства его складываются из благотворительных пожертвований, что во главе «Союза» стоит правление, которое избирается ежегодно.
Устав был длинный — 38 пунктов.
Молодой человек неторопливо дочитал его до конца, снял пенсне и ушел со сцены.
— Я полагаю, — сказала Журавская, — что устав составлен очень продуманно. Мне кажется, он удовлетворил всех собравшихся. Предлагаю считать устав принятым.
Раздались аплодисменты.
— Дозвольте спросить? — вдруг раздался голос откуда-то из конца зала.
— Пожалуйста, дружок, — любезно улыбнулась Журавская. — Выйдите сюда, чтобы все слышали.
— Да я и отсель. Услышат.
Это был Федор. Один из тех трех Федоров. Пожилой.
— Я вот про чего… — Он встал и ладонью пригладил волосы. — Вот, к примеру, у нас, на Брянском, штрафы почем зря дерут. За дело и без дела. Вот я и маракую: ежели зазря штраф, то «Союз», значит, должон вступиться. За мастерового, значит. Чтоб повадки такой не было — обижать трудового человека. Вот такой параграф беспременно надо в устав.
— Точно! — азартно выкрикнул кто-то. — А иначе — рази ж «Союз» рабочий? Ежели за своего же брата, рабочего, не заступится?
— Тихо, тихо! — постучала ладонью по столику Журавская. — Говорите по очереди.
Она растерянно смотрела на Федора. Что это с ним? Всегда такой скромный, послушный. И рта не раскроет. А тут…
С удивлением глядели на Федора и его товарищи по цеху. Ишь как заговорил молчун!
— Штрафы к «Союзу» не имеют отношения, — стараясь не нервничать, пояснила Журавская. — Наш «Союз» — во имя культуры..
— Дозвольте сказать! — перебил ее кто-то, сидящий возле двери.
— Пожалуйста!
Это был «Федор Второй». Молодой. Тот, который весь в веснушках.
— А я вот насчет «экстры». Как же это получается? По закону — никто не имеет правов принудить меня «экстру» стоять. А на деле? Силком насилуют! А попробуй четырнадцать часов — у тисков, а потом еще шесть часов «экстры»!..
— Верно!
— В самую точку!
— Тут и бык не выдюжит! — раздались выкрики.
— Вот я и предлагаю, значит, — продолжал Федор. — Вписать в устав, что «Союз», значит, целиком и полностью против «экстры». И хозяевам наказать, чтоб к «экстре» не неволили…
— Это не имеет отношения к «Союзу», — уже не в силах скрыть раздражения, перебила Журавская. — Я ведь уже объяснила: наш «Союз» — во имя культуры.
— А я тоже для этой самой… для культуры, — сказал Федор. — Потому как ежели четырнадцать часов — у тисков, а потом еще «экстра» — какая ж, к шутам, культура? Где добыть время книжку почитать или, скажем, уроки в школу сделать? Вот и выходит: «экстра» — она самый что ни на есть первый супротивник культуры.
Князь Святополк-Мирский сидел в первом ряду. Слушал он эти речи вроде бы спокойно. Воспитан был князь. И выдержка большая. А сам тревожно думал.
«А ведь мы сюда отобрали только самых надежных. Не смутьянов, не крикунов. И уж если надежные такое говорят…»
А потом встал «Федор Третий» и заявил, что, по «его скромному разумению», в устав необходимо внести еще один пунктик: почему это рабочий обязан покупать все только в заводской лавке? А там торгуют гнильем. Надо, чтоб «Союз» боролся с этим…