Не раз глядел Ваня на пробитые в земле глубокие колодцы, с широкими деревянными трубами, вставленными в них. Видел мальчик: по этим трубам насосы, всхлипывая и завывая, гонят вверх мутную серо-бурую жидкость — соляной рассол.
А наверху, в приземистых, полуразвалившихся, прокопченных сараях — «варницах» — установлены огромные, метра два в поперечнике, железные сковороды, под ними огонь бушует, а на сковородах (их называют чренами) выпаривается рассол. Вокруг курится вязкий, густой дым. В горле от него першит, глаза пухнут и слезятся. А солевары суетятся в чаду, в клубах пара, кидают дрова в покрытые толстым слоем сажи низенькие печи без труб, перемешивают рассол.
Тут же возле чрена с кипящим рассолом трудится отец. Он напоминает повариху, которая ложкой-шумовкой снимает с супа мутную накипь. Только у поварихи ложка легкая, маленькая, а отец удаляет из бурлящего рассола глину и песок огромной, тяжелой «шумовкой», неуклюжей, как длинная изогнутая лопата.
Во сне Ване всегда казалось, что солевары похожи на чертей или на грешников в аду. У них в избе висела такая цветная картинка: ад, раскаленная сковорода, на ней корчатся грешники, а вокруг скачут черти, черные, хвостатые, и поленья в огонь подкидывают. Точь-в-точь, как на солеварне.
Вот снится ему: приходит отец с работы, огромный, бородатый, краснолицый, в разбитых сапогах и выцветшей холщовой рубахе. Лицо и шея у него вспухли и нестерпимо зудят, словно тысячи комаров день-деньской жалят отца. На заскорузлых руках кожа потрескалась, разъеденная крепким соляным рассолом. Глубокие трещины гноятся и никогда не зарастают.
Отец глухо, надсадно кашляет и все за грудь хватается.
— До печенки просолили меня! — хрипит.
Долго хворал отец. Но работу не бросал: жить-то надо. А детей трое, мал мала меньше. У смотрителя Устрецкого, управляющего Леденгскими солеварнями, расчет крутой: пуд соли добудь — получишь фунт хлеба в заводской лавке.
Однажды отец пришел с работы, лег, всю ночь кашлял, а наутро не встал.
Мать к смотрителю пошла: помоги. А он говорит:
— Твои дети, ты и корми…
…Часто снилась Ване и другая картина. Прошло несколько недель после смерти отца. Голодно. Мать сшила ему, старшему братишке Коле и маленькой Маше котомки из старого полотенца и рваной занавески.
Вот идут они втроем по веселой шумной ярмарке. Побираются. Поют песни, протягивая руки к подгулявшим мужикам и бабам. Маша быстро устает, и тогда Коля несет ее на закорках. Кто выругает их, а кто и положит в котомку огурец, яйцо или горсть проса. Однажды пьяный барышник, выгодно продав лошадь, даже целый алтын [2]отвалил…
Шли дни.
Веселый доктор не терял надежды вылечить мальчика. Ему пускали капли в глаза, давали таблетки — ничего не помогало.
Но однажды утром, открыв глаза, вместо сплошной черной пелены Ваня вдруг увидел какие-то длинные серебристые нити. Они колыхались в воздухе, то разгораясь ярко-ярко, то угасая.
— Вижу! — закричал он так пронзительно и тревожно, словно в больнице вспыхнул пожар. — Я чегой-то вижу! Но что?
С соседней койки к нему тотчас подскочил однорукий пожилой токарь.
— Это солнышко в комнату глянуло, — пояснил он Ване, неловко поглаживая его волосы заскорузлой, шершавой ладонью. — Ты, малец, главно дело, не ершись, спокой тебе нужен…
С каждым днем зрение у мальчика восстанавливалось. Вскоре он уже видел и пузатую огромную печку, стоящую в углу, и облупленную тумбочку возле кровати, а потом разглядел и волосатую бородавку на носу веселого доктора.
Но в больнице мальчик лежал еще долго, месяца три. Веки у Вани оставались красными, опухшими, и доктор не выпускал его.
За эти месяцы Ваня крепко сдружился с соседями по палате.
Справа от него находился совсем еще молодой рабочий-печатник. Был он очень высокого роста — метра два — и когда вставал, чуть не касаясь потолка, все подтрунивали над ним. А печатник был очень застенчив. Чтобы не вызывать шуток, он всегда предпочитал сидеть: это скрадывало его рост.
Очень любил он книги и целыми днями читал, тайком от врача.
Еще правее от Вани лежал пожилой телеграфист. Ему очень не везло в жизни: сперва у него сгорел дом, потом умерла жена, потом он сам чуть не ослеп. Лицо у него было мрачное, безразличное, глаза тусклые, неживые. Казалось, он заранее готов ко всем несчастьям, которые непременно случатся с ним.
Слева лежал однорукий токарь. С ним Ваня особенно подружился. Токарь часто сидел на кровати, хмурый, озабоченный, о чем-то подолгу думал. Годы точно плетью исполосовали его лицо.
Любил он выпить. Но в больнице насчет водки было строго: ни глотка. Токарь хитрил. Жена его каждое воскресенье приносила двухлитровый жбан с хлебным квасом. Токарь то и дело прикладывался к нему и удовлетворенно крякал: жена вливала в квас изрядную порцию водки.
Выпив, токарь заметно веселел, становился разговорчивым.
— Уходи от купца, — подсев к Ване на койку, говорил он. — Неужто всю жизнь так и пробегаешь с пакетами да корзинками?! Ремесло пить-есть не просит, а само кормит. Иди к нам в токаря!
— Эка невидаль — в токаря! — вмешивался угрюмый телеграфист. — В масле ходи, в грязи. Да и руку вон тебе откусило… На телеграфе и то лучше. Чисто хоть…
— Телеграф — это неплохо, — вставлял печатник. — Но ежели ты, паря, книги любишь, подавайся в типографию!
Начинался спор, какая профессия лучше. Спорщики горячились, шумели. Но в одном все трое сходились.
— Мастеровой человек, ежели хочешь знать, Ваня, — самый нужный человек на всей планиде, — степенно говорил токарь. — Все его руками сотворено!
Печатник и телеграфист согласно кивали.
Токарь часто рассказывал пареньку о своем заводе, о том, как ему оторвало руку, о штрафах и обсчетах, о мастерах-вымогателях.
— У вас, одначе, тоже не сласть, — говорил Ваня.
— Оно конечно, — соглашался токарь. — А все-таки, сынок, завод — не какая-нибудь лавка! Завод — это… — Он поднимал глаза к потолку, подыскивая нужное слово. — Завод — это сила!
Лежа на койке, Ваня все чаще думал: «К купцу не вернусь!»
И, выписываясь из больницы, окончательно решил: «Пойду на завод!»
Торпеда
Хитрая и страшная штука — торпеда. Вот лежит она, новенькая, покрытая густым слоем смазки, на двух тележках: длинная — метра три, толстая — руками не обхватишь, похожая на огромную сигару. В хвостовой части — разные механизмы и рули. В носовом отделении — заряд взрывчатки, четыре пуда.
Ваня Бабушкин и трое других рабочих везут новую торпеду по рельсам к приемщику. Он проверит ее, а потом торпеда попадет на военный корабль.
Уже два года работает Ваня в торпедных мастерских. После больницы он не вернулся в лавку к купцу, уехал из Питера к тетке, в Кронштадт.
Кронштадт Ване не понравился. Мрачный город на острове. Посреди — канал, рассекающий остров надвое. Весь город строгий, военный, будто одни огромные казармы. По улицам маршируют патрули, офицеры и матросы. Здания приземистые, у входов — охрана.
Ваня пересек город и вышел к большому особняку, серому, с колоннами. На нем чернела надпись: «Морское собрание».
Значит, сюда! Тетка писала, что квартирует как раз неподалеку от этого странного собрания.
«Придумают же! И как это так: собрание — морское?»
Тетка жила в Кронштадте давно. Муж ее утонул, сорвавшись в бурю с палубы клипера [3]«Святая Мария». Тетка часто рассказывала об этом, но на людях старалась не плакать и гордо называла себя «вдовой матроса первой статьи». У нее было много знакомых моряков. Один из них и устроил четырнадцатилетнего Ваню учеником в торпедные мастерские.
Это был приземистый серый каменный корпус.
С сильно бьющимся сердцем пришел Ваня первый раз на работу. Робко подошел к матросу, стоящему с ружьем у входа. А вдруг не пустит?
Но матрос пустил.