По пассажирскому обычаю ищем после дороги туалет. Он совсем рядом, в двух шагах. Подходим к двери с буквой «М» и останавливаемся как вкопанные. Театр абсурда, действие второе: два молодца в спецовках сноровисто закладывают дверь кирпичом. Не кое-как, а капитально, на цементном растворе.
И еще одна малость: все это происходит на улице Победившей Революции. Театр абсурда опускает занавес.
На стоянке такси с десяток машин. Шоферы стоят кучкой, общаются. Узнав адрес, переспрашивают лениво:
— Межевой, говоришь?
Скребут затылки, переглядываются.
— Та это не там, где ты прошлый год кирпич брал на гараж?
— Разве упомнишь — там, не там…
Город-то невелик. Не Токио, не Мехико, даже не Ростов. Уж если местные таксисты не знают Межевого переулка, то, может быть, его вообще нет в природе? Есть. Нашелся знаток родного края. Сторговываемся за полсотни — такая в тот день была такса в любой конец. Чуть дороже двух десятков яиц.
За окном пыльная уличная зелень, частные дома за глухими заборами с воротами для въезда машин, стандартные казенные здания из красного кирпича. Несколько раз останавливаясь для уточнения маршрута, преодолеваем километра полтора и выходим из обколупанной «Волги» аккурат на углу Межевого переулка.
Вот тут это все и было четырнадцать лет назад.
Довольно широкая Советская (какая же еще!) улица, посередине трамвайные рельсы. Да, действительно, там в деле фигурировал трамвай. Наверное, такой же, как этот, что спускается мимо аккуратных одноэтажных домиков, мимо высоких голубых и зеленых заборов к мосту через речушку Грушевку. По ту сторону моста — новый район с многоэтажными домами, но нам — на эту сторону. Сворачиваем с Советской и идем вдоль по Межевому, приглядываясь к номерам домов.
Ощущение, будто засасывает в воронку. Несколько ближних к трамваю домиков, из тех, что побогаче, облицованы по фасаду кафельной плиткой, какой выкладывают ванные, — признак благосостояния, что ли? Или, напротив, бедности — что сумели раздобыть, тем и облицевали… На воротах таблички про злую собаку. Никаких сомнений: за воротами собака, она злая и, возможно, ей есть что охранять.
Дальше дома поплоше, без кафеля; переулок помаленьку сужается и превращается в ухабистую, зажатую между заборами дорожку, по которой с риском оцарапать бока еле-еле протиснется автомобиль. И заборы уже не те, что прежде: изгороди из ржавых труб, подгнивших досок или кроватных панцирных сеток. Нищета бывает и живописной, но здесь она угрюма. Из-за заборов бросают на незнакомцев подозрительные взгляды. То ли здесь так принято, то ли случайно совпало, но при нашем появлении неопределенного возраста женщины загоняют домой голенастых, с поцарапанными коленками дочек. Или внучек. У калитки стоит старушка в темном платке, ну прямо та самая… Нет, про старушку еще рано.
А вот и дом 26. Так и намалевано — черным по белому прямо на стене.
На невысоком бугре стоит жалкий флигель, который не раз упоминается в двухсот двадцати двух томах дела об убийствах. Бывший хозяин флигеля называет его землянкой — слово полузабытое, военное, из давних воспоминаний. Но довольно точное: в землю основательно вросла грязная зеленоватая сараюшка, не слишком аккуратно обшитая досками, кое-где обмазанными глиной. В окнах немытые, треснувшие стекла. Чуть правее сараюшки, совсем рядом, — беленый дощатый сортир, к нему ведут несколько деревянных ступенек, еще правее, буквально в нескольких шагах, — другой, столь же обшарпанный домишко. На пороге встрепанная бабка развешивает белье, бросает через плечо недоверчивый взгляд.
Во всем этом жалком и грустном трущобном пейзажике есть нечто инфернальное. Неизбежное. Здесь обязательно должно произойти нечто такое…
Нет, глупости все это, люди как люди — замотанные, небогатые, и дома у них соответствующие, и жизнь несладкая; при чем тут какая-то предопределенность? И так могло повернуться, и этак. Просто стоит перед глазами, застилая взор, картина четырнадцатилетней давности.
Тогда не лето было, а декабрь, погода стояла промозглая, и узкая, вся в ухабах, дорожка была покрыта мокрым, смешанным с грязью снегом. По этой дорожке от улицы Советской, от трамвайной остановки «Грушевский мост», шли по переулку к землянке, то бишь к дому 26, рослый мужчина с несколько удлиненным носатым лицом и девочка лет десяти. Мужчина, по свидетельским показаниям, — впереди, в трех — четырех шагах.
Детективы и следователи со всей тщательностью фиксируют, во что были одеты подозреваемые и потерпевшие. Из этих записей нередко удастся извлечь ключевую информацию. Опишем одежду взрослого и ребенка, углублявшихся в темень переулка, с протокольной точностью.