Примерно таким был набор аргументов, с которым милицейские сыщики подступили к жене Кравченко. Кто и что мог ей посоветовать? Какой адвокат, если до самого недавнего времени не допускался он к процессу до окончания следствия? А уж при задержании, когда следствие еще и не начиналось, об адвокате бессмысленно было и заикаться. Это вам не зарубежный детективный роман, в котором полицейские, схватив человека, произносят заговоренные слова «Миранда — Эскобедо», что означает ссылку на прецедент, на решение Верховного суда, согласно которому представители власти обязаны напомнить задержанному, что всякое слово, им сказанное, может быть истолковано против него, что он вправе не отвечать до прихода своего адвоката, а если своего адвоката нет, но он нужен, то бесплатно предоставят казенного. И там, надо думать, в полиции не ангелы работают, и там с этими Эскобедо, судя по разрозненным сведениям, не всегда носятся как с писаной торбой. Однако есть опора на закон. Надежда на справедливость.
Жену Кравченко после допросов не домой отпускали, к ребенку, а отправляли в камеру, по сравнению с которой и хибара в Межевом — что твой дворец.
И женщина сдалась. Да, муж пришел домой не в шесть, а полвосьмого, сказала она. И не трезвый как стеклышко, а изрядно выпивши.
Что и требовалось доказать. А к тому белью, оказывается, она никакого отношения не имеет. Извините за недоразумение.
Теперь пришла очередь подруги. Пришить ей кражу ну никак не получалось. За что же взять? Наивный вопрос: за лжесвидетельство. Тут логика еще проще, чем у мисс Дулитл. Жена Кравченко отказалась подтвердить алиби мужа, а ты на нем настаиваешь, значит, лжешь, иными словами, пытаешься ввести в заблуждение правоохранительные органы и тем самым сознательно покрываешь убийцу. За это у нас в кодексе есть статья. По ней и сядешь.
Трое суток женщина держалась. Трое суток провела в кутузке, отказываясь называть белое черным. По закону подозреваемого могут задерживать, не предъявив обвинения, сорок восемь часов. На сорок девятом обязаны выпустить.
Пошли четвертые сутки — не выпускают.
От беспомощности, от ужаса женщина потеряла голову. И отступилась от своих показаний. Ничего не знаю, ничего не видела. Спасибо, сказали ей, распишитесь вот тут и вот здесь. И выпустили.
Было алиби да сплыло.
Теперь можно было приниматься за Александра Кравченко.
Ему первым делом прямо сказали, что лучше признаться во всем, тогда, глядишь, до вышки дело не дойдет. Он честно недоумевал — в чем признаваться? Не то что не убивал — девочку в глаза не видел. Он и не волновался особенно, настаивал на алиби. Есть же свидетели, видели, когда он с работы ушел, когда дома появился.
Он не знал еще, что никакого алиби у него уже нет. Следователь давил — он умел это делать. Кравченко стоял на своем. Первый сокрушительный удар ему нанесла жена, когда на очной ставке показала все, что ей было велено. Второй удар он получил в камере, и не один, а десятки — нешуточных, хорошо поставленных, по голове, по ребрам, по почкам, в пах, куда попало. Бил его здоровенный уголовник, которого ради этого специально подсадили к Александру.
Прямо скажем, не новый прием в арсенале советского правосудия; в известные времена он был доведен до высокого совершенства. Раньше били на допросах, потом — в камере. Не знающие тюремных нравов и обычаев полагают в наивности, что все это дела давно минувших дней, порочная практика тоталитарного режима. Вспоминают Декларацию прав человека, Международную амнистию и все такое. Может быть, с москвичом или питерцем, идущим в камеру по крупному хозяйственному делу, с человеком, у которого и друзья, и деньги, и связи в печати, такой прием не рискнут использовать — побоятся огласки, — а с убийцей и насильником чего церемониться! Он-то со своей жертвой не церемонился. Может быть, невдомек следователю или милицейскому оперу, что убийцей и насильником этот человек станет не то что после следствия — только после суда, что не обвиняемый он даже, а подозреваемый? Подумаешь, открытие! Учились мы на юрфаке, не надо объяснять нам, что такое презумпция невиновности. Только здесь вам, извольте заметить, не университетские аудитории. Здесь, голубчик, камеры и кабинеты следователей. «Право есть возведенная в закон воля господствующего класса», — как сказал выпускник юридического факультета В. И. Ленин. «Наседки» в тюрьмах — это, конечно, не профессия, но специализация. Что им сулят следователи и тюремные власти, что из обещанного выполняют — какая, собственно, разница. «Наседки» делают за разные поблажки агентурную работу, выманивая у подследственных большие и малые тайны. Стукачей и слухачей хватает и на воле. Сокамерник Александра Кравченко был из другой породы: он не выпытывал, а пытал. Выколачивал. И не по личной воле, не по извращенности натуры, а исключительно угождая начальникам.