Ввиду недостатка в Яньани зданий и всех материалов старые постройки использовались для новых целей. Академия имени Лу Синя помещалась в заброшенной католической церкви примерно в трёх милях от центра города. Остов церкви был превращён в аудиторию, какофоническую арену для нового синтеза старинного и современного, национального и чужеземного искусства: в обычные дни в одном углу мог пиликать соло виолончелист, в другом небольшой струнный оркестр играл нечто вроде иностранных мелодий, а из третьего могло доноситься пение исполнителя народных песен, переходившего от модных лирических песенок к старым мелодиям[175].
В помещениях, где в своё время жили новообращённые в христианскую веру, обосновались революционные студенты, обучавшиеся музыке и драматическому искусству. Некоторые из них, подражая богеме, носили романтическую одежду крестьян из русских сказок, отличавшую их от военных. Большинство их набирали из числа местной молодёжи. После двухлетнего обучения их отправляли на фронт для постановки импровизированных музыкальных и драматических скетчей с целью поднятия духа красноармейцев и местного населения.
Среди актёров, писателей, музыкантов, драматургов и журналистов, занимавших руководящие посты в академии, постоянно велись споры. После того как американскому журналисту Харрисону Формэну однажды довелось стать очевидцем собрания, где главенствующую роль играли эти перемещённые городские интеллектуалы, он понял, что побудило Мао к нападкам на их «высокомерный тон»:
«Большинство из них прибыли из Шанхая, который до войны был культурным центром Китая. Но сугубо изощрённые искусство и литература Шанхая, подражавшие Западу, были не менее далеки от крестьянского фольклора Центральных районов Китая, чем Джеймс Джойс от Конфуция. В военных условиях вдали от Шанхая эти литераторы походили на рыбу, вытащенную из воды. Для них было почти невозможно не смотреть сверху вниз на невежественных крестьян, рабочих и солдат, которые отвечали тем, что отвергали их. Лишённые аудитории, они писали, занимались живописью и сочиняли музыку для самих себя, игнорируя простой народ, стоявший ниже их по культурному и духовному уровню. Если крестьянин не понимал хорошую литературу и искусство, это была его беда. Искусство не могло унижать себя, опускаясь до того, чтобы обращаться к массам»[176].
Неофициальные вечеринки руководителей и руководимых, которые кое-кто из приезжих американцев окрестил «субботними деревенскими танцульками», происходили в Грушевом саду, прозванном так в более весёлые для коммунистов дни, когда им нравилось сравнивать себя с их предшественниками времен императоров — в данном случае с придворным театром для избранных времен тайского императора Мин Хуана. В этих освобождённых зонах девушка могла проявить личную эмансипацию, выбирая себе партнёра для танцев. Не был ей недоступен и сам Мао. Обратившись к Председателю, она могла уважительно попросить: «Председатель, потанцуйте со мной, пожалуйста»[177].
Музыка либо вымучивалась из поцарапанных пластинок на стареньком патефоне, либо исполнялась на месте оркестром, который совмещал в себе старые китайские скрипки, иностранные скрипки, губные гармоники, кантонскую цитру, музыкальную пилу и орган, оставшийся от миссионеров. Ещё более эклектичным было представление о том, что может служить танцевальной музыкой. В честь иностранных гостей игрались французские менуэты, венские вальсы, «джингл белз» и «янки дудл», а также обычная немалая доля традиционных китайских народных мелодий. Под такую музыкальную смесь здесь танцевали фокстроты, вальсы и медлительный «янгэ».
В этом государстве неприхотливого коммунизма вожди общались с массами под звуки музыки. Западные танцы, в которых тела партнёров соприкасаются, не были ещё запрещены. Формэн вспоминает по этому поводу:
«В любой вечер можно было видеть лохматого Мао Цзэдуна — почитаемого вождя 90‑миллионного населения, находившегося под защитой коммунистов,— который веселился, отплясывая быстрый уан-степ с хорошенькой студенткой из Яньда (Яньаньского университета), в то время как какой-нибудь водитель грузовика вертел в танце полногрудую мадам Чжу Дэ. Сам кругленький Чжу Дэ, главнокомандующий армией в полмиллиона с лишним бойцов, похожий на старого папашу-ковбоя, тоже веселился напропалую, отплясывая с весёлой девчонкой вдвое ниже его и втрое моложе. Боевых генералов Линь Бяо, Не Жунчжэня, Е Цзяньина и дюжину других (за каждого из них японцы с радостью отдали бы целую дивизию отборных войск) можно было видеть порхающими подобно ребятам из колледжа, танцующим джиттербаг»[178].