Стремясь сразу же отмести сомнения в своём собственном неизменно простом образе жизни, она сказала, что когда впервые приехала в Шанхай, то жила на чердаке, а в Яньани всегда жила в пещерах. Они с Председателем ели ту же пищу и носили ту же одежду, что и все трудящиеся. И тем не менее на неё клеветали, утверждая, что она переняла роскошный образ жизни «контрреволюционеров»!
В годы становления академии большинство преподавателей в какой-то мере походили на Цзян Цин. Это были профессиональные драматурги, писатели и музыканты с непоколебимой самоуверенностью, основанной на их прежнем опыте. Они медленно приспосабливались к коренным образом изменившимся обстоятельствам. Драматург Ма Кэ вспоминает, как литературоведы часами обсуждали греческую и римскую классику и великолепный европейский ⅩⅨ век. Некоторые актрисы, обучавшиеся на иностранных пьесах (имён Цзян Цин не назвала), столь увлекались ролью Анны Карениной, что ни о чём так не беспокоились, как о длине тени, которую будут отбрасывать на пол их ресницы[182].
Лучшие воспоминания Цзян Цин касались прогрессивной стороны деятельности академии. В начале 40‑х годов, когда она работала преподавателем отделения драмы[183], руководство стало настаивать, чтобы старые циклы опер на уже изжившие себя темы — о дворцовой жизни и учёных — были заменены разговорной драмой, которая в тот момент была самым гибким и многообещающим жанром. В числе упомянутых ею пьес на современные темы были «Пожар на аэродроме», «На реке Сунгари» и «Брат и сестра поднимают целину»[184].
Председатель впервые появился в академии, когда эти пьесы репетировались, Цзян Цин хорошо помнит, как они ему понравились. Они, безусловно, возбудили у него любопытство, ибо он начал обследовать другие виды деятельности академии. Чтобы ознакомиться с проблемами современной литературы и искусства, которые не были в центре его внимания, он втянул персонал академии в широкие дискуссии, в ходе которых были сформулированы проблемы, выдвинутые впоследствии на яньаньском совещании[185].
Как вспоминает Ма Кэ, за этим зондированием почвы по следовало умело организованное внезапное появление Мао Цзэдуна в академии в конце мая 1942 года с целью открытия знаменитого совещания. Слух о том, что в академию едет в своём маленьком автомобиле Председатель, распространился с быстротой молнии. Люди выбегали из своих пещер под моросящим весенним дождём и несли в аудиторию блокноты и чернильницы. Те, кто не попал в аудиторию, усаживались за дверьми на плацу. Председатель Мао, которого представил собравшимся Чжоу Ян, выступил перед ними с обзором сути состоявшихся незадолго до этого дискуссий об искусстве. Он поставил вопрос, который считал центральным: кому должны служить художники? Их академия, пошутил он, была только «маленькой Лу И» («Лу И» — прозвище, данное академии), тогда как освобождённые районы и более широкая борьба должны рассматриваться как «большая Лу И». Члены «маленькой Лу И» не должны оставаться в затворничестве, они должны выйти из него и проповедовать свою новую культуру в царстве «большой Лу И». Программная речь Председателя вызвала ожесточённые прения. Споры продолжались несколько дней, в течение которых мелкий весенний дождик превратился в грозовую бурю[186].
Но кто мог предвидеть иронию судьбы, которая проявилась уже в тот момент, а со временем стала ещё более очевидной? Хотя академию Мао Цзэдун создал в честь Лу Синя, положения, которые Мао отстаивал на совещании, были прямо противоположны позиции писателя. Так, выступая за «национальные формы» литературы для масс, Мао косвенно возражал против позиции Лу Синя, утверждавшего, что старые, «феодальные» формы не удастся наполнить новым политическим содержанием, и поддерживал противоположный тезис Чжоу Яна, согласно которому культурные формы, знакомые народу,— это как раз те формы, которые надлежит сохранить и наполнить новыми идеями, а именно коммунистической пропагандой и высочайшим уважением к Мао Цзэдуну. Поддерживая, следовательно, идеи Чжоу Яна, в прошлом противника Лу Синя, он тем самым нападал на ближайших последователей Лу Синя — Дин Лин, Ху Фэна и Ван Шивэя, храбро совершивших паломничество в Яньань. А Чжоу Ян, которого Цзян Цин так презирала по личным мотивам, твёрдо удерживал своё положение правой руки Мао в культурных делах в течение 20 лет после совещания, пока Цзян Цин не заставила снять его в самом начале культурной революции. К тому же и она сама, на словах также проповедуя принципы Лу Синя, полностью перечеркнула его установки своим грандиозным проектом, имевшим целью внести новый, пролетарский дух в старую культурную форму — пекинскую оперу.
183
Товарищ Ли Цин, женщина, которая ранее жила в Яньани и у которой я взяла интервью в Сиани, вспоминала, что Цзян Цин преподавала также живопись и другие изобразительные искусства (о чём сама Цзян Цин не упоминала в разговоре со мной).
184
Чжао Чаогоу, посетивший Яньань в 1943 году, подтверждает воспоминания Цзян Цин о движении за новую драму, не называя её по имени (
185
Другой драматург, Лю У, осторожно высказался в своих воспоминаниях о посещении Мао Цзэдуном постановок академии в Янцзялинской аудитории близ жилища Мао и Цзян Цин. Мао прибыл туда в сопровождении начальника службы безопасности Кан Шэна и генерала Хэ Луна, что вызвало там волнение и суматоху. Обмен мыслями после спектакля не освещён в сообщении Лю, как не отмечено в нём и присутствие на спектакле Цзян Цин («Под солнцем и дождём».— «Синьхо ляоюань» № 6, с. 34—40).