Упоминания о таких измышлениях в отношении китайских правителей и о риске, с которым связаны их личные контакты с иностранцами,— неотъемлемая часть рассказа Цзян Цин. В воссоздании ею прошлого настойчиво повторяется тема о том, как её всю жизнь изводили всякого рода сплетнями, которым неизбежно подвержены женщины, преследующие политическую цель. Она надеется, как-то раз заметила она мне с участием, что мой тесный личный контакт с нею и то, что я о ней пишу, не сделают меня объектом клеветы подобного рода.
Непостоянство настроения Цзян Цин, её переходы с личного на общественное, с откровенности на благопристойность и от собственных мнений к маоистской ортодоксальности необычно затруднили оценку её как человека и исторического деятеля. К её прямым и непрямым высказываниям в этой книге добавлены мои наблюдения за ней как человеком и рассказчицей. Когда нужно, её высказывания даются в исторической перспективе, на основе документальных источников. Её необоснованные преувеличения (принадлежность её политического стиля) опущены. Трудность целостной оценки её прошлого (задача, которую сама она, как хозяйка, рассказчица и образец для подражания своему народу, выполнить не могла) усугублялась тем, что нам чужда китайская культура, в том числе сексуальные табу, от которых несвободна даже самая революционная женщина. К этому добавляются проблемы перевода (буквальный перевод с китайского не всегда звучит грамотно по-английски) и закоснелости марксистской терминологии, которая заняла большое место в повседневной жизни китайского народа и в его восприятии мира.
Чисто хвалебное произведение о Цзян Цин могли бы, если бы захотели, состряпать сами Председатель или Центральный Комитет и распространить его на тех языках, на каких сочли бы нужным. Моё слегка отредактированное изложение бесед, имевших характер устных мемуаров, в конечном счёте никому не принесло бы пользы — и меньше всего Цзян Цин, чьё мировоззрение нужно разъяснить. Журналистское сплетение сенсационных и скоропалительных суждений — столкновение её и моих культуры и класса — упростило бы действительность и оставило бы неисследованным мучительное развитие личных и исторических событий, ради показа которых она рискнула своей судьбой. Поэтому я предпочла представить её так, как этого, по-видимому, и требовал факт общения с нею: рассказ Цзян Цин и моё описание, как непосредственный результат наблюдения за нею и её миром, я дополняла более отвлеченными суждениями. Ибо я, как несколько раз доверительно отмечала Цзян Цин, не журналистка, а историк.
1. Неожиданная встреча
Я никогда не рассказывала никакому другому иностранцу о своём прошлом. Вы первая иностранка, кому я рассказала, потому что услышала, что вы желаете знать о нём.
Возможность поехать в Китай представилась мне неожиданно, благодаря крутому повороту в китайско-американских отношениях, начавшемуся летом 1971 года после более чем двадцатилетней приверженности политике «непризнания». В основе этой своеобразной доктрины лежал наш страх времён холодной войны перед коммунизмом — политической идеологией, уникальное китайское воплощение которой всё ещё оставалось непостижимым для нас. Под стать нашему принципиальному невежеству была уходящая корнями в историю поглощённость Китая самим собой, ныне слегка ослабленная марксистским мировоззрением, узаконивающим ритуальное поношение империалистических сверхдержав: китайские коммунисты обрисовывали правление в Соединённых Штатах просто бесподобно. В какой-то магический момент, порожденный политикой реалистического подхода, нашу запрограммированную враждебность сменило непреодолимое желание приступить к переговорам. За тайным посещением премьера Чжоу Эньлая государственным секретарём Генри Киссинджером последовала знаменитая поездка президента Никсона в Пекин. Наблюдая по телевидению эту историческую встречу, мы начали давать новую оценку нашей странной смеси восторженности и враждебности по отношению к способам, какими руководители революционного Китая мобилизовали энергию более чем 800 миллионов человек наперекор традициям их прошлого.