Ростом в пять футов и пять дюймов, она считала себя очень высокой (как большинство шаньдунцев). Стоя рядом со мною и обнаружив, что я на несколько дюймов выше, она шутя отнесла это за счёт моих туфель. Стройная и тонкая в кости, с покатыми плечами и тонкой талией, она двигалась с исключительной гибкостью и грацией. Жесты её изящных с длинными и тонкими пальцами рук были плавными.
Одежда её была консервативной: голубовато-серые брюки и такой же жакет поверх сшитой на заказ белой шёлковой блузки. Как почти все в Китае, она носила пластиковые туфли, хотя и необычного белого цвета. Под стать им была белая пластиковая сумочка, вполне соответствующая стилю культуры нашего собственного пролетариата. Фасон, покрой и качество её костюма, как и у Дэн Инчао, были лучше средних. Впрочем, края её одежды, как и у Дэн, были слегка потрёпаны. (Что это — сознательное стремление высокопоставленных людей выглядеть по-пролетарски?)
Слева от Цзян Цин как-то скованно стоял Яо Вэньюань, которого она восторженно охарактеризовала как человека, верно служившего литературе с самого начала культурной революции. Мужчина среднего телосложения, с круглыми плечами и крупной лысеющей головой, Яо был одет в китель и брюки из лёгкой жемчужно-серой ткани, как положено руководителям высшего эшелона. Из присутствовавших мужчин на нём одном была типичная кепка рабочего с мягким верхом и узким козырьком. Обутый в начищенные пластиковые ботинки, он всё время переминался с ноги на ногу, то снимая, то надевая кепку, пока другие вели беседу. При той первой встрече он произвёл впечатление человека, никогда не тратившего время зря. Более чем на десять лет моложе Цзян Цин, он вёл себя с ней явно подобострастно и всегда незамедлительно поддерживал её в разговоре.
Она провела нас в комнату для приёмов, где мы начали беспорядочную беседу об истории и литературе; при этом каждый делал героические (или тщетные!) попытки дать критическую оценку культуре другой стороны. Разговор о мелочах шёл на литературном китайском языке (мы обе говорили на нём), но основной вопрос вечерней беседы — о её прошлой жизни, нынешней работе и взглядах по различным вопросам — излагался по-английски переводчиками, каковыми оказались Шэнь Жоюнь и Сюй Эрвэй, достойные восхищения дневные эмиссары Цзян Цин. Вот тут-то, в пылу словесной дуэли, более оживлённой и менее предсказуемой, чем любая из тех, что у меня до сих пор были в Китае, я напомнила Цзян Цин, что совсем забыла делать записи. Она заверила меня тогда, что всё записывается на магнитофонную ленту и переписчиками и что другие руководящие товарищи приведут записи в порядок, прежде чем выдать мне китайский и английский тексты[7].
Комната была обставлена в непритязательном стиле, свойственном интерьеру революционного Китая: очень большие кресла неописуемого вида, столики для закусок и кофейные столики, лёгкие деревянные стулья, принесённые для помощников и переводчиков. Ароматный чай был подан в кружках цвета морской волны с крышками (грубый вариант кружек времен Сунской династии). Место Цзян Цин ничем не отличалось от других, если не считать того, что ручка её чашки была обмотана кусочком красной пряжи, а на её столике для закусок имелась кнопка электрического звонка, прикрытая маленьким полотенцем.
Обед для десяти человек (нас и восьми помощников) был дан за круглым столом в другой просторной комнате. Меня усадили слева от Цзян Цин, а слева от меня находился Яо Вэньюань. Главным в меню было классическое блюдо — пекинская утка. Я заметила, что это моё любимое блюдо. Она знала это, сказала Цзян Цин с широкой улыбкой. Когда появились новые блюда, она поспешила показать необычные кушанья из морских моллюсков и растений, объяснить, из чего они состоят, и убедиться, что я отведала съедобных цветов. Когда принесли тонко нарезанные и изящно уложенные на блюде конечности и внутренности жареной утки, Яо Вэньюань взял палочками для еды разрезанный её язык и засунул его мне в рот. Я проглотила и поблагодарила его, воздержавшись от замечания, что никогда в жизни не ела ничего другого, так сильно напоминавшего кусок резины.
С Яо Вэньюанем я встретилась единственный раз — в тот вечер. Поскольку Цзян Цин была и хозяйкой, и основным объектом интервью, разговаривать с ней неизбежно означало повернуться спиной к нему. Но это не так стесняло, как тот факт, что он был единственным китайцем за время моей поездки, который отказался понимать мой — пусть и далёкий от совершенства — китайский язык. Когда я обратилась к нему, он в отчаянии затряс руками над головой и воззвал к переводчице: «Та шодэ шэмо! Та шодэ шэмо!» («Что она сказала! Что она сказала!»). Так как он был из Шанхая (в его разговоре ещё слышались повелительные нотки, свойственные членам непреобразованного общества этого города), моё мандаринское наречие китайского языка с американским акцентом, нормативное произношение на основе пекинского диалекта, возможно, затрудняли ему понимание. Или же у него вызвал раздражение мой отказ освоить обычный идеологический жаргон?
7
Из этих записей почерпнуто большинство прямых цитат Цзян Цин, приводимых в книге, за исключением взятых из документальных источников (указания на это имеются). В последующие встречи я всё время делала записи, и они в виде пересказа составляют основу повествования о ней.