24 августа во второй половине дня мы возвращались с утомительного интервью с артистами балета, освободившимися под эгидой Цзян Цин от балетного классицизма. Когда мы ехали на машине лицом к окутанному дымкой солнцу, в предзакатных лучах которого вырисовывался низкий индустриальный силуэт Шанхая, мои сопровождающие повернулись к Лао Чэнь, которая, стараясь быть спокойной, с волнением объявила: «Мы узнали, что товарищ Цзян Цин тайно улетела в Кантон, где она размышляет о своей жизни и революции. Она встретится с вами ещё раз или два и ответит на все вопросы о ней, заданные вами в последние дни. Вы вылетите туда завтра на самолёте, посланном из Пекина. Мы должны подчеркнуть, что эта поездка — тайная, о ней не должен знать никто, кроме тех из нас, кто вас сопровождает».
Не собираются ли отвезти нас в таинственное королевство, где царит воля женщин? — молча спросила я себя, изо всех сил стараясь не терять чувства реальности. Спустя момент все мы разразились безудержным смехом по поводу внешней разумности предстоящей задачи нашего путешествия, абсурдной и удивительной. Правда, нельзя было отрицать, что за этой естественной сменой событий скрывается незыблемая серьёзность решения Цзян Цин изложить рассказ о себе.
В полдень следующего дня наша шанхайская группа приехала в аэропорт проводить нас. Юй, Лао Чэнь и меня провели на опустевшее поле, где стоял большой серебристый реактивный самолёт. Три его пассажира, прилетевшие из Пекина — видное лицо в делах пропаганды Чжан Ин, переводчица Шэнь Моюнь и заместитель начальника протокольного отдела Тан Лунбин, теперь единственный мужчина в нашей делегации,— появились у дверей, улыбаясь и махая нам руками.
Просторный и удачно спланированный интерьер самолета отнюдь не походил на обычный китайский. Чжан Ин и меня направили в передний салон с письменным и обеденным столами, электронными приспособлениями и обычных размеров кроватью, покрытой тонко вышитыми шёлковыми простынями, с такой же подушкой бледно-розового и белого цветов. Уединившись там, Чжан Ин и я предались воспоминаниям о её приключениях в бытность молодым репортёром в Чунпине в конце 30‑х годов, до того как она перебралась в Яньань — район расположения коммунистов, где впервые скрестились пути её и Цзян Цин. В своей более строгой манере шефа пропаганды она противопоставила моей вольной оценке интеллектуальной многосторонности Лу Синя чёткую партийную линию, согласно которой в нём ценились лишь проблески коммунистического духа. Мышление Чжан, явно лояльной к власти, было тем не менее гибким, и наша идеологическая несхожесть не уменьшала взаимного уважения и удовольствия от того, в каком положении мы очутились. Пока мы дружелюбно спорили, две хорошенькие девушки из НОАК доставили на подносах жареную утку, разные сладости, свежеиспечённые сдобные булочки, изысканные фрукты, мороженое, напитки, пиво и вино.
Побеждённая китайским вином, я уступила настоянию Чжан Ин отдохнуть перед тем неизвестным, что ждало нас в Кантоне. Она удалилась в главный салон. Шёлковые простыни осязаемо контрастировали с суровым пролетарским духом часов бодрствования. Когда я впала в забытье, служительница задёрнула занавески бледного цвета. Я спала, пока меня не разбудил мягкий голос второго пилота. Наклонившись надо мной, он называл точные данные времени и местоположения, описывая снижение нашего самолета в дельте Кантона.
«Товарищ Цзян Цин готова принять!» — эти слова были требованием покинуть дом для гостей, где мы находились в ожидании, и поехать на виллу Цзян Цин. В сумерках наши машины, сигналя, лавировали в беспорядочном потоке людей и повозок на улицах Кантона. Опустилась ночь, когда мы выбрались на окраину, где резкие повороты извилистых дорог мешали разбираться в направлении. К вилле Цзян Цин вела узкая петляющая дорога с густыми зарослями бамбука по обеим сторонам. В них, подчас не совсем заметные, находились часовые из НОАК; их выдавал блеск штыков. Вокруг виллы, просторного одноэтажного современного здания, царил покой. Её окружал тропический ботанический сад, вьющаяся бугенвиллея, хибискос [разновидность китайской розы] с яркими цветами, розоватые лотосы на сверкающих прудах, пахучая магнолия, жасмин и цветы имбиря. Слышалось стрекотание цикад и разноголосое пение птиц.
Вилла была просторной, но её декор — нейтральным, оживляемым лишь вазами ярко-голубого цвета с золотыми ирисами и завитками — всё в современном духе, но не в духе социалистического реализма или сугубо политическом. Здесь, за тысячи миль от северной столицы, свободная от бремени правительственной официальности и личного соперничества, Цзян Цин была мягче и непринуждённее. На ней были отлично сшитая крепдешиновая английская блузка с длинными рукавами и плиссированная юбка до середины икр, воскрешавшая в памяти наш стиль начала 50‑х годов. Белые пластиковые туфли и сумочка оставались те же, что и в Пекине, хотя теперь ручка сумочки была обвязана причудливо порванным квадратиком махровой ткани.