Воспоминания Цзян Цин о шанхайском периоде её жизни тонко раскрывают контрасты между иностранцами и китайцами, богачами и бедняками, реакционерами и радикалами, капитулянтами и патриотами — крайностями закреплённого законами неравенства в богатстве и власти. Для обездоленных вроде неё жизнь могла быть мучительной.
В начале 30‑х годов иностранцы в Шанхае составляли около 50 тысяч из примерно трёхмиллионного населения города. Как о людях Цзян Цин имела о них только поверхностное представление. В её воспоминаниях, по существу, ни один из них не упомянут среди её знакомых, друзей или врагов. Но в масштабе всего города их присутствие чувствовалось очень сильно. Они сами (и к собственной выгоде) выделили себя в международном сеттльменте и французской концессии, где жили в построенных на иностранный манер особняках, окружённых идиллическими парками и кругами для верховой езды. Они увеселяли себя собственными оркестрами, балетом и кино, а их книжные магазины снабжали их книгами и периодическими изданиями, где сообщались новости о других мирах. Многочисленные соблазны иностранной культуры прельщали молодых китайцев, которые стремились стать образованными людьми, сбросив с себя путы прошлого, но могли также стать политически опасными или потерять своё достоинство.
Внесённый иностранцами дух коммерции в Шанхае вызвал к жизни новый класс китайских капиталистов, людей честолюбивых, научившихся действовать на внутреннем и мировом рынках и в то же время служивших финансовой опорой гоминьдановскому режиму. Если иностранцы жили в аристократической неприкосновенности, то этот новый полунезависимый класс вёл «жизнь взаймы», ибо уже появившийся на горизонте коммунизм не собирался терпеть свободное предпринимательство или продукты его культуры.
И всё же в 30‑х годах в среде этого делового класса, его сыновей и дочерей, которых несло к революции растущих надежд, нашёл для себя выгодный рынок Голливуд. Фигурирующие на экране образы обаятельных мужчин и женщин из других обществ стимулировали потребность во внешних атрибутах городской жизни — барах с коктейлем, парижских модах, международной кухне, танцевальных залах, такси и «общественных» танцах, эстрадных певцах вроде Бинга Кросби, чьим популярным песням китайские пуритане от культуры дали название «жёлтой музыки», и непременно в целых улицах публичных домов, в том числе в такой экзотике, как женщины из «белых русских», и немалом количестве массажных кабинетов. Плотские наслаждения, экзотические развлечения и социальные преимущества, достававшиеся городским нуворишам, притупляли их политическое сознание. Их пренебрежение к неимущим, которых было во много раз больше, и готовность получать выгоду от иностранных вкладчиков, помышлявших о политическом господстве над Китаем, сделали их легко уязвимой мишенью для политически сознательных левых. Противников гоминьдана объединяли сочувствие к беспомощным массам, которым так недоставало руководства, и твёрдая решимость бороться за целостность страны. Но на первый план большинство радикальных писателей, преподавателей, организаторов демонстрации и актёров ставило внедрение пролетарского классового сознания в обнищавшие массы — самое большое естественное богатство Китая; считалось, что эти массы должны находиться на острие революционных преобразований.
При всей своей революционной риторике эти представители нового левого направления в своих действиях не выходили за пределы двух основных исторических традиций. Первая — это долг учёного, чётко определённый неоконфуцианской школой, процветавшей во время Минской и маньчжурской династий (1368—1911),— долг, обязывающий выступать против циничного отказа от беспокойного мира или даоистcкого ухода от него. Напротив, люди высокого положения должны были посвящать себя заботе о всеобщем благе. Сравнимое с этим чувство ответственности за общество и проявляли в 30‑х годах политически сознательные писатели, художники, преподаватели и актёры, полные решимости «пробудить массы», как они выражались на своем жаргоне, и отстаивать их интересы в противоположность интересам эгоистичной и заботящейся только о себе олигархии. В своей горячей риторике против иноземной угрозы левые 30‑х годов следовали другой исторической тенденции — восставать против иноземного господства. Основатели Минской династии ниспровергли варваров-монголов и восстановили власть коренного населения. Когда спустя три столетия династия Мин стала менее способна защищать себя, Китай попал в 1644 году под власть маньчжуров. Затем, через 267 лет, маньчжуров в свою очередь свергли силы, объединившиеся вокруг Сунь Ятсена. А сейчас, в 30‑х годах, шедшее им на смену поколение молодых националистов готовилось дать отпор японцам.