На мгновение она замолчала; её напряжённый взгляд перебегал по лицам окружающих. Затем она снова заговорила. В течение многих лет, заявила она, она подвергалась — и всё ещё подвергается — политическим преследованиям в самой партии и вне её рядов. Откинув голову назад и театрально улыбаясь, чтобы рассеять напряжение, созданное ею у слушателей, она сказала:
— Моя настоящая специальность — это выворачивать валуны и камни. Тут я поистине героиня! Конечно, любая революционная работа прекрасна, какой бы непритязательной или масштабной она ни была. Если она делается хорошо, хвастать этим не следует, если же она делается плохо, надо повысить самодисциплину.
Заговорив затем быстрее, она продолжала свой рассказ. Она подчеркнула, что не искала славы в фильмах. Но, когда она уже создала себе репутацию как актриса, к ней обращалось несколько кинокомпаний, пытавшихся вынудить её подписать с ними контракты. Лу Синь выступил в её защиту. Со своей позиции знаменитого писателя он критиковал их за столь беспощадное запугивание актёров. Крупнейшие киноантрепренёры (которые прямо или косвенно служили гоминьдану, например через Чжоу Яна и его партийных соратников по культурной работе) развернули контрнаступление, понося писателя и угрожая убить её. Таким образом, в годы своего пребывания в Шанхае и она и Лу Синь в одинаковой мере подвергались преследованиям. Её нервы, как и его, стали постепенно сдавать из-за постоянных нападок. Голос её зазвучал страдальчески, когда она заявила, что всякого рода люди и организации — националисты и коммунисты — замышляли убить её. Против неё были мобилизованы все средства информации — радио, газеты и другие влиятельные органы печати, кроме одной лишь шанхайской газеты «Дагунбао»[81]. Тактика, к которой они прибегали, была, по её словам, вероломной и коварной, хотя и обычной во времена белого террора. Они распространяли слухи, что её собираются похитить. По существу, её старались довести до самоубийства. Она, как частное лицо, не обладала никакой властью. Не имея доступа к органам информации, она не могла защищаться от нападок людей, среди которых были и те, кто контролировал эти органы. Когда же она осознала свою полную изолированность и уязвимость, то изо дня в день жила в страхе. Здоровье её ухудшилось, и у неё угрожающе понизилась сопротивляемость организма болезням.
Цзян Цин говорила всё это с возмущением и отчаянием. Содержавшиеся в её рассказе намёки и необъективная информация побуждают тех, кто читает её высказывания в настоящее время, как в своё время побуждали её немногочисленную аудиторию, задуматься над тем, каковы же в действительности исторические факты, о которых она упоминала, и в какой именно мере она была к ним причастна. О роли, которую она играла в кинопромышленности 30‑х годов, Цзян Цин говорила осторожно и уклончиво, ибо создавала свою личную историю, принимая во внимание как политические споры, осложнявшие коммунистическую революцию на всём пути её развития, так и лиц, обладавших огромной властью до самой культурной революции и всё ещё имевших последователей — писателей и актёров, которых заставили замолчать, а частично и «ликвидировали». Кроме того, в своей собственной деятельности в кино в 1936 и 1937 годах она, возможно, вела себя менее вызывающе по отношению к проповедовавшейся Ван Мином линии «национальной обороны» (которую поддерживали Чжоу Ян и его сторонники), чем ей хотелось бы признать теперь, ибо именно линией Ван Мина руководствовалось шанхайское подполье, да и городские коммунисты вообще. А если бы она была теперь чересчур сурова к людям, порочившим её 35 лет назад, то в случае поворота в ходе политической борьбы в будущем их наследники, воспользовавшись эвентуальным либерализмом в области культуры, могли бы свести с ней счёты.
81
Согласно некоторым источникам, её друг Тан На, который возможно, стал её любовником, а затем и мужем, был кинокритиком «Дагунбао», где он всегда давал о её игре похвальные отзывы.