Мы можем быть уверены в её желании утвердить в качестве исторического факта представление о том, что, хотя ей приходилось вести в 30‑х годах двойственную жизнь в качестве культурного работника коммунистического подполья и в качестве преподавателя и исследователя в реформаторских программах, проводившихся под эгидой Христианской ассоциации молодых женщин, она всегда была искренней коммунисткой. Иными словами, ей хотелось создать впечатление, что она не просто заигрывала с «левыми» в интересах своей театральной карьеры, а более горячо стремилась отражать в искусстве тему классовой борьбы, чем Ван Мин, и поэтому была ближе к радикальной позиции, выразителем которой стал Лу Синь. Впрочем, она не уточнила, как именно её «вынуждали» подписывать контракты (не исключались и злоупотребления сексуального характера) и на какие фильмы, мы можем предполагать, что в фильмах, которые она старалась отвергать, как правило, проповедовалась война сопротивления без элемента классовой борьбы или вовсе не упоминалось о политике, и, таким образом, это были чисто коммерческие фильмы. Когда Лу Синь выступил в защиту актёров и актрис, которых вынуждали играть в непатриотических, прогоминьдановских или «развлекательных» фильмах, сторонники Ван Мина стали порочить его, а ей угрожали смертью. Их (её и Лу Синя — в соответствии с её версией об общности их судьбы) общий враг предупреждал, что, если она не подчинится добровольно, её «похитят» — захватят, вынудят подписать контракт и играть, как ей предпишут. Эта угроза и ужасающая перспектива того, что ей придётся играть вопреки своим политическим принципам, привели её на грань самоубийства. Если бы, не покорившись, она покончила с собой (как это сделали многие другие опозоренные шанхайские актрисы), то её «враги» были бы лишь косвенно повинны в её гибели.
Оценивая руководившие ею мотивы, мы не должны забывать, что в 1972 году она говорила в исключительно благоприятный для себя момент. К тому времени Чан Кайши и его гоминьдановский аппарат были изгнаны на остров Тайвань уже более 20 лет назад, её старые враги из «левых» — Чжоу Ян, Ся Янь, Тянь Хань и Ян Ханьшэн были публично опозорены ею за шесть лет до нашей беседы, а их культурное наследие было уничтожено или конфисковано. Кто же мог теперь подтвердить или опровергнуть её обвинения?
Снова приступив к своему рассказу, Цзян Цин отметила, что, к счастью, ей повысили жалованье (которое она, вероятно, получала за игру на сцене и за преподавание). Но большая часть этих денег шла на содержание «семьи». Кого именно? Двоих товарищей и некоторых других друзей, ответила она уклончиво. Те, кто знал, как мало денег у неё оставалось на жизнь, считали странными некоторые из её привычек, особенно её склонность питаться в ресторанах, обслуживавших богачей. Но они не знали, что когда она ходила в эти прекрасные рестораны (о мотивах, по которым она это делала, можно лишь догадываться), то заказывала только немного свежайшего, ещё тёплого хлеба, который ела очень медленно маленькими кусочками. Деньги, которые она не использовала на покупку самого необходимого или на содержание своей семьи, шли, по её словам, на приобретение книг по самым различным вопросам. Она проводила долгие часы в книжных лавках, перелистывая книги. Когда книготорговцы узнали её лучше, они стали ей доверять. Если она хотела купить какую-нибудь книгу, но не имела при себе денег, они просто посылали ей книгу на дом, разрешая уплатить позднее.
В то время деньги были в Шанхае постоянной проблемой для большинства людей. Для тысяч людей, потерявших всякую надежду получить работу, обычным образом жизни стал разбой. У неё не раз очищали карманы (она громко захохотала при этом воспоминании). Когда она оставалась без денег, у неё не было иного выбора, кроме как идти к ростовщикам. После того как она стала известной по работе в театре и кино, обращаться к ростовщикам было очень неудобно. Из всего её имущества под заклад принимали только её наручные часы и ручку (символы принадлежности к интеллигенции и чиновничеству в республиканском и коммунистическом Китае). Однажды, когда она положила на прилавок свои часы и ручку, ростовщик внимательно посмотрел на неё и спросил, сколько она за них хочет. Пять юаней, сказала она. Не торгуясь и не сказав ни единого слова, он спокойно протянул ей пять юаней и взял часы и ручку. Такой лёгкий обмен, случавшийся редко, показал, что ростовщик, видимо, узнал её и посочувствовал её трудному положению. В дальнейшем ей становилось всё легче вступать в сделки с ростовщиками. Чтобы не потерять кредит, она взяла себе за правило всегда возвращать полученные ею деньги через несколько дней.