Ⅰ
«Давайте я вскрою себя перед вами»,— предложила Цзян Цин. И она начала именно «вскрывать» каждое событие своей жизни с волнующей прямотой и идеологической виртуозностью. Метафору «вскрытие», некую постоянную величину в её сознании и лейтмотив её рассказа, она позаимствовала у своего кумира Лу Синя, крупнейшего писателя-бунтаря ⅩⅩ века. Её «вскрытия», как и его, всегда были двоякими: «вскрытием» себя и «вскрытием» других. В более вольном переводе для масс это превратилось в самокритику и критику — каждодневную литанию революционной жизни.
«Вскрытия» Цзян Цин в наших интервью выявили избыток противоречий и конфликтов. Среди особо приметных были несоответствие между её внутренней незащищённостью и твёрдостью, с какой она представала перед публикой, парадокс её положения как постоянного противника в сообществе товарищей и беззаветное служение вере в конечную благотворность революции. Эмоциональную и идеологическую жизнь Цзян Цин пронизывала маоистская убеждённость в правоте положения Маркса, что диалектика есть «алгебра революции». С детства она взращена на конфликтах. Марксистская диалектика, которую она впитала в себя в юности, укрепила её своенравный и воинственный темперамент. Эти качества укрепились благодаря её опыту радикала-агитатора, выступающего против репрессивного правительства Чан Кайши. Выход замуж за «короля бандитов», обеспечивший ей положение в революционном авангарде, может быть, и удовлетворил бы её сердце и ум, но ход событий, особое понимание Мао Цзэдуном главного в жизни и её личные устремления решили дело иначе.
Итак, жизнь Цзян Цин, революция, а значит, и эта книга пронизаны противоречиями. Одни из них озадачивают, другие проливают свет истины. В повседневном языке марксизма, ставшего маоизмом, фигурируют главным образом конфликты эпического характера между классами (помещики против крестьян, капиталисты против рабочих, буржуазия против пролетариата), и большинство иностранцев, наблюдающих за Китаем, удовлетворяется такими грубыми противопоставлениями. Но революционное сознание отражается и в других, более обычных и легче постигаемых конфликтах. В их числе — трения среди руководителей, между руководителями и теми, кем руководят, между полами, среди поколений, между общественным и личным, между интеллектуальным либерализмом и политической ортодоксальностью, а также между «сильной» и «слабой» сторонами человеческой натуры. Хотя официальные высказывания Цзян Цин не выходили за пределы марксистских категорий, история её жизни показывает, что другие конфликты имели столь же большое значение и психологически более непосредственно затрагивали её.
В общем, жизнь, которую она описала, была одинокой и трудной, лишённой доверия и нежности, если не говорить о немногих семейных и товарищеских привязанностях. После того как воспитанные ею и Мао дети выросли, а Мао, весь уйдя в себя, целиком отдался своему безрассудному политическому курсу, что сопровождалось частыми его отъездами, она стала одинокой как никогда. В середине жизни она оказалась перед выбором — состариться в неизвестности или бороться за место в сообществе руководителей, где она могла бы удержаться благодаря своему уму. И вот в начале 60‑х годов она ринулась в культурную революцию. При этом она выработала собственный политический стиль — продуманно-диалектический и тактически-дружелюбный, но в основе своей агрессивный. Постепенно она усовершенствовала искусство добиваться абсолютной преданности от доверенных лиц и советников, которые в свою очередь координировали деятельность нижестоящих во всей политической системе. Но её удовлетворённость их преданностью всегда соседствовала с опасением предательства. Как и Мао, она могла без колебаний отказаться от товарищей или даже публично опозорить их, если от них больше не было политической пользы. В мире, где понятие «служить всему народу» выше понятия «служить отдельным людям», никакая дружба не мешала выносить суждения с «классовой позиции». В силу своих высоких политических критериев она вела речь о врагах (поистине «вскрывая их») гораздо чаще, чем о друзьях.
Ещё в 1934 году, будучи честолюбивой молодой киноактрисой, она испытывала противоречивые чувства к массам — уже тогда конечному субъекту и объекту всякого радикального политического призыва. Кинутся ли они к ней с цветами? Или убьют её? Или же так опозорят, что толкнут на самоубийство? Как я обнаружила, её личные навязчивые идеи почти всегда были привязаны к политике. Первый пример — длинная история преследования её (отчасти воображаемого, отчасти действительного) комиссаром от культуры Чжоу Яном и его фалангой, состоящей из талантливых людей, против которых она три десятилетия таила злобу, пока не обрела достаточной власти, чтобы уничтожить их. Личное желание мести в сочетании с политикой служения Мао заставили её требовать культурной революции, направленной против упрямой «ревизионистской» идеологии этих людей, которая кажется нам значительно более либеральной, чем её идеология и идеология Мао.