Несколько дней спустя Чжан Ин пришла ко мне неофициально и подала мне бамбуковый ножик, убеждая меня оставить его себе. Удивившись, я отказалась, но она не отступала от своего. Тогда я предложила в обмен на бамбуковый ножик свой ножик из слоновой кости, но и это оказалось неприемлемым. «Я знаю, что вы любите бамбук»,— сказала она. Я удивилась, откуда ей это известно. Косвенным образом выяснилось, что от её внимания не ускользнуло, как я однажды на заре выскользнула из дома для гостей (в котором мы занимали два разных крыла), чтобы сфотографировать заросли бамбука. Посмеявшись над таким нарушением тайны, я вынуждена была уступить. На нашей следующей встрече Цзян Цин с улыбкой заметила, что теперь у меня уже оба ножика. Ей, сказала она, приятна мысль о том, что бамбук можно предпочесть слоновой кости, не считаясь, таким образом, с соображениями материальной ценности.
Ⅲ
Теперь, когда Цзян Цин дошла в своём рассказе до приезда в Яньань, мне, конечно, хотелось узнать, как она встретилась с Мао, как попала в его личное окружение. Ответ она дала уклончивый — здесь её романтическое воображение уступило место желанию сохранить собственную репутацию. Не всё, что она говорила, предназначалось для широкой огласки. До неё ещё в Шанхае доходили слухи о странствующем вожде Красной армии Мао Цзэдуне и его грозном соратнике Чжу Дэ. Поступавшие время от времени сведения и рассказы людей, путешествовавших туда и сюда между «белой» и «красной» территориями, создавали смешанное представление о Мао, крестьянском бунтаре и народном защитнике с современным революционным сознанием. У неё было только слабое представление о его внешности и не было никакого понятия о нём как о личности. Её, как и других новичков в Яньани, заинтриговали разногласия между руководящими товарищами, и она слышала об ореоле отчуждённости, окружающем Мао: как говорили некоторые, в нём было что-то олимпийское. Но в первые несколько месяцев пребывания там её жизнь определялась лидерами, осуществлявшими прямой контроль над различными политическими, военными и культурными организациями.
Однако Мао Цзэдуну стало известно о ней как об актрисе Лань Пин вскоре же после её приезда. Как она узнала об этом? Он сам разыскал её и предложил ей билет на лекцию, с которой собирался выступить в Институте марксизма-ленинизма. Удивлённая и преисполненная благоговейного трепета, она, по её словам, вначале отказалась, но тут же переборола застенчивость, взяла билет и пошла послушать его.
Их связь развивалась так, что не бросалась в глаза руководству и вряд ли замечалась массами. Её потребность в скрытности, проистекавшая как из традиционных, так и из революционных норм поведения, не позволила бы ей разглашать интимные подробности любовной связи, которая перешла в брак. В момент идеологического пуританства, которое она проявляла в беседах со мной, как и столь часто перед любой своей аудиторией, она говорила, что выставлять напоказ личные чувства, романтические мечты и привлекающую к себе внимание сексуальность в жизни или литературе означало проявлять «буржуазные заблуждения» — отклонения от безличного и асексуального «пролетарского» идеала. Однако, как это ни парадоксально, я убедилась, что она человек сильных чувств, исключительно богатого воображения и несомненной женственности. Тем не менее она не дала мне никаких оснований полагать, что её когда-либо тревожили какие-то подобия коллизии между романтической любовью и революционным ригоризмом.
Что общего было у Цзян Цин и Мао? На первый взгляд, в их биографиях гораздо больше различий, чем сходства. Уж не подействовала ли здесь магнитная сила притяжения противоположностей?
Мао родился и воспитывался в Хунани, провинции Центрально-Южного Китая. Более двух с половиной тысячелетий назад Хунань была местоположением самостоятельного государства Чу, а после воцарения династии Сун (960—1278) она прославилась бандитами, скрывавшимися в её болотах. В последние сто лет Хунань стала прибежищем для множества революционеров — националистов и коммунистов.