Терпение — добродетель джедаев. Но помыслами и действиями этого чекиста, явно управляла в тот день ТСС:-)
Сначала мне пришлось его ждать до полудня там, где указал сержант на входе, который уже не первый раз видел меня.
А затем… Бельченко начал «учить жизни».
С: ка.
С одной стороны, понимаю его — он крупно рисковал, доверившись такому типу, как я. Да и высказанная мной просьба о документах обязывала самому не выёб&№аться на ровном месте. С другой, его проявлявшееся желание… поставить «перспективного добровольца в стойло» реально напрягало.
Не сдержавшись от фыркания насчёт того, что «важный начальнеГ» заставил ждать… фактически официального эмиссара Ордена (и, учитывая известный пост «из рук Мон Мотмы», почти неофициального от Республики), в дальнейшем тупо повторял про себя в десятый… в сотый… в тысячный раз Литанию Безмятежности.
Ибо раскрывшись сполна в Силе для того, чтобы чувствовать всех разумных вокруг меня и все малейшие угрозы, я также впитывал разрастание той самой «кровавой кляксы».
Война раскручивала свои обороты, а кровавый полумесяц… на самом дальнем, мизерно-слабом пределе чувствительности «Взора Силы» на десятках километров к западу, северу и югу от Белостока становился всё гуще и гуще.
Теперь я понял, что был пока в «зрачке бури».
Возможно, прилёт в центр Белостокской области и был не самым лучшим тактическим решением.
Я, далёкий от военной тактики, но имеющий возможность буквально зримо в Силе воспринимать происходящее, стал догадываться, как всё происходило в «том прошлом», в котором ещё даже не родились мои человеческие деды и бабушки.
Немцы начали прорубать два сходящихся клина.
В районе Гродно. И в районе Бреста… и, похоже, их целью был Минск. С окружением той массы советских войск, которые были сосредоточены на северном «выступе» (из двух больших — Белостокском и Львовском) в районе пограничного довоенного советско-германского соприкосновения. Чтобы далее — рвать через Смоленск на Москву.
Тот самый блицкриг…
Желание «кого-нибудь убить» — жуткое на самом деле желание, когда имеешь такую возможность физически, но не видишь в поле зрения тех, кто, по твоим рассуждениям, достоин такой «награды».
Я даже немного поигрался с мыслью о том, что мои стратегические замыслы были изначально неверны, что мой долг, как джедая был иным — попытаться любой ценой остановить начало войны. И это можно было бы сделать только в Германии. Как-то, за оставшиеся немногие дни до 22-го, донеся до тех, кто там решал, к чему решение напасть на СССР приведёт в итоге для них самих и для их страны…
Но… выбор уже был сделан.
Оставалось — повторять про себя раз за разом Литанию Безмятежности. Съязвив днём в адрес задёрганного какими-то своими делами Бельченко, я больше не подъёб:?ал его, положившись на волю Силы. Чекист устроил мне перекус, обещал справить к вечеру мне документ, познакомить с теми, кто будет работать со мной и «дать инструкции».
Вот, вечер уже. Окна в здании НКВД-НКГБ заделаны самодельной светомаскировкой, вокруг какая-то суета. Но неизвестный тип, привлекающий внимание местных служебных обитателей находится здесь с разрешения Бельченко, поэтому я старательно не создаю ему новых проблем.
Пусть всё идёт, как идёт. Послушаю, что он вот-вот скажет а там уже решу, покидать ли эту… обитель скорби… по эффективности дефективных борцов с контрой и шпионами и действовать по своему разумению или… что-то всё таки выгорит дельное из моего бездействия (не считая немецкого самолёта), когда уже заканчивается первый день самой страшной на Земле войны.
То… жертвоприношение разумных Земли, которое устроили раката, ныне, властью и могуществом Абелот и дозволением Силы, стало лишь её, Великой, очередной иллюзией. А эту войну — должен укоротить я…
Оп-па! Появляются оба, как я уже знаю, заместителя Бельченко. Он закрывает кабинет, в нём остаёмся мы четверо.
Бельченко и два старших лейтенанта госбезопасности.
Семён Васильевич Юрин и Филипп Андреевич Сотиков.
Два подчинённых того, кого я таки кое-как привёл с помощью лёгкого удушения Силой в адекватное состояние, пристально изучают меня.
Два чётких и резких, где-то в возрасте между 30 и 40 сталинских опричника. Скуластые, упорные крестьянские лица, пробивавшиеся в эпоху великих перемен, жестокости и крайних мер, без лишних сантиментов и страданий по слезинке.
И длинноволосый долбоё*, избалованный сродством с Силой, бешеными деньгами, привыкший ко много чему, чего нет у этих довольно таки цельных ребят.