И хотя она уверяла, что обладает достаточной силой воли, чтобы ни единым словом или выражением лица не выдать больному врачебную тайну, врачи знали, что правду ей говорить нельзя.
Они сами удивлялись тому, что Харитонов продолжал жить. Он пребывал в полном сознании и чувствовал только упадок сил, вернее-их невероятную убыль. Мучительнее всего было для него сознание этого своего физического бессилия.
Обложенный подушками, Харитонов полулежал, когда Надя навестила его. Он был худ и бледен и оттого казался помолодевшим.
— Знаешь, — загадочным шепотом сказал он, — сейчас я тебе что-то скажу… Подойди ближе… Вот так!.. Видишь окно с фикусом?
— Вижу, конечно!..
— Я скоро уже буду ходить до этого окна. Врачи сказали…
Как думаешь… врут?
— Да что ты, Федя, зачем же они станут тебя обманывать?
Конечно, раз они сказали, значит, пойдешь!
Неожиданно лицо больного свело судорогой. Она ни единым движением не выдала своей тревоги, и это успокоило его.
— Ты, Надя, молодец! Мужественно переносишь мои приступы, а я уже к ним привык… Ты не горюй, я ведь еще не стар, мне только сорок четыре года… Это пройдет! Победим фашистов и жить будем… Ты все хотела на курорт, мы и на курорт съездим…
Я ведь такой парень: сказал-сделаю… А ты мне книгу принесла?
— Принесла. Ну как же! Раз ты просил…
— Спрячь, — тоном заговорщика проговорил он, — а то отберут…
В другой раз она пришла в весеннем платье. Она хотела выглядеть моложе, чтобы и он почувствовал себя молодым и легче победил болезнь. Он запрещал ей красить губы, но она слегка подкрасила их. Харитонов, заметив это, нахохлился.
— Федя, не сердись! — проговорила она, поспешно вытирая губы.
В солнечный весенний день в палату вошел Шпаго"
— Ну что, утешать пришел? — притворно сердито встретил его Харитонов.
— Никак нет, товарищ командующий. Пришел проведать!
— А может быть, поедем воевать? — с задором проговорил Харитонов.
— Поедем!
— Э-э, нет! — упавшим голосом, с растерянностью в неожиданно блеснувшем и угасшем взоре, медленно проговорил Харитонов. — На восемьдесят процентов я уже на том свете!.. Какой я командующий? Ну что ж, — вздохнул он, — жить для себя-подлость. Жить для жены-мелко. Жить для народа-всегда с пол-г ным, предельным напряжением всех сил и способностей… Давай простимся. Знай, что я крепко ценил твою дружбу… Если в чем был несправедлив, прости!..
Он, видимо, устал от этой речи и, закрыв глаза, несколько минут пребывал в молчании.
Шпаго, сидевший поодаль от него в кожаном кресле, старался придать лицу обычное выражение.
— Товарищ командующий! — мягко заговорил он. — Мне непонятно: почему вас от командования армией не освобождают?
Командовать-то вы уже не сможете. Поправитесь и перейдете на более легкую работу. Это факт! А вас почему-то не освобождают…
— Как?! Разве меня не освободили? — удивился Харитонов, весь преобразившись. — Неужели и в самом деле ждут, что я к началу наступления подымусь? Нет, ты понимаешь… как ты озадачил меня таким известием. Кто тебе это сказал? Врешь!.. Знаешь мою слабую сторону, что я хочу воевать… и соврал!..
— Не знаю, товарищ генерал, чем это объяснить, право, затрудняюсь… но это так!
Так ты это всерьез? Мне, значит, приказывают выздороветь… Ну, если это приказ, то буду выполнять. Давай закурим…
Потом прочти с чувством стихотворение, только вполголоса, а то услышат!
— Товарищ командующий! — не меняя выражения лица, проговорил Шпаго. — Я папиросы оставил в плаще в раздевалке… Давайте отложим до другого раза… И стихи я наизусть не помню… завтра принесу…
— "У ладно! Не забудь смотри… а то мне Надежда Федоровна все какяе-то развлекательные книги носит… вроде валерьянки… болеутоляющие… Не понимает, что мою боль только боевой книгой утолить можно!..
28 мая 1943 года в Москве, в одном из самых тихих переулков Арбата, где разместился Центральный военный госпиталь, в саду, обнесенном высоким забором, как и обычно в эту пору, шумели молодой листвой столетние липы. Их тонкий запах врывался в открытые настежь окна госпитальных палат.
Но Харитонов уже не чувствовал его.
Сердце его почти перестало биться, кровь замедляла движение. Штаб этого собранного, подтянутого, натренированного тела, могучий повелитель его-головной мозг еще некоторое время продолжал действовать.
Молодая медицинская сестра, дежурившая у изголовья генерала, когда он еще продолжал битву за жизнь, рассказывала, что в ее воображении он был в этот момент не одинок. В этой пустой палате перед нею как бы прошло множество людей. И среди них были, как это ни казалось ей странным, люди, знакомые ей только по книгам, вызванные этим человеком. Она не помнит, разговаривал ли больной с ними или так ярко говорил о них ей, что они ожили в ее воображении.
Возможно, ей это только мерещилось, ибо она была очень утомлена ночными дежурствами, а днем не отсыпалась, но она рассказывала, что в палате были Спартак, Некрасов, Чапаев, Чкалов, Николай Островский.
Потом ей показалось, что она уснула, и, когда проснулась, в палату пробивались первые лучи солнца. Она взглянула на лицо спящего генерала, с минуты на минуту дожидаясь, что он проснется и скажет ей несколько приветливых утренних слов, а она ответит ему, как-он хорошо выглядит. Но больной не проснулся, и, только когда вошли врачи, она узнала, что он скончался
Весть о кончине Харитонова тотчай была передана в Ставку и по телеграфным проводам полетела в армию, которой он командовал. Верховное Главнокомандование отдало приказ об увековечении памяти генерал-лейтенанта Харитонова.
В приказе говорилось, что, отмечая выдающиеся заслуги Ф. М. Харитонова, отдавшего свою жизнь борьбе за честь и независимость нашей Родины, Верховное Главнокомандование постановляет:
"…соорудить в городе Рыбинске памятник Ф. М. Харитонову и присвоить Ярославскому пехотному училищу кмя Ф. М. Харитонова".
Проститься с телом Харитонова из армии прибыла на самолете делегация.
Из госпиталя тело Харитонова было перевезено в клуб Народного Комиссариата Обороны.
У гроба, рядом с видными военачальниками Советской Армии, стояли жена, сестры, племянник и племянница Харитонова-тот Рудя, которого он учил правильно выражать свои мысли, и та Женя, которую он спас от Клейста.
После кремации урну с прахом перевезли на Новодевичье кладбище, где состоялись похороны.
Когда кончился траурный митинг, отзвучала музыка, отгремел салют, человек в гражданской одежде, с непокрытой головой подошел к Шпаго и, отведя в сторону, спросил:
— Узнаете меня, майор?
— Ну как же!.. — отозвался Шпаго. — Узнаю…
Венгерский коммунист вздохнул:
— Да, майор, не стало нашего друга! Но близок день, когда мы, венгры, вместе с вами вступим на родную нашу венгерскую землю. Тогда мы расскажем и нашему народу об этом скромном и простом русском человеке. Его жизненный пример будет воодушевлять юношей на такую же самоотверженную борьбу за торжество коммунизма!
Стоя у свежей могилы в кругу соратников Харитонова, Шпаго никак не мог смириться с мыслью, что Харитонова уже нет в живых.
Образ Федора Михайловича продолжал жить в душе Шпаго рядом с Другими дорогими ему образами, но Харитонов не возвышался среди них, а как бы сливался с ними своим душевным строем. Шпаго посмотрел на Климова, на Ларина, на Сурина, на Карапетяна, на Петю Бойко, на Васю Синельникова, на Зину, на жену и сестер Харитонова, и ему почудилось, что и они думают точно так же. И они не могут примириться с мыслью, что Харитонов умер. Почему-то пришли на ум слова Гоголя: "Нет уз святее товарищества!.. Любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек".
1950–1954 гг.