Дядя Мишук и Левочка улыбнулись, так как им, очевидно, казалось неловко не соглашаться с ностранцем.
— Вы пробовали? — спросил Левочка. Миллер, затянувшись трубкой, только кивнул сверху вниз головой и сказал:
— Достатошно было…
— Да он молодец, ей Богу, — сказал, весело засмеявшись, дядя Мишук.
— Ну, а как, у вашей протеже есть несомненный талант? — спросил Левочка.
Миллер медленно оглянулся на дверь, потом перевел свои равнодушные белесые глаза на спрашивавшего и посмотрел на него с таким выражением, которое говорило, что, если бы не близость заинтересованного лица, он выразился бы о ней соответствующим образом.
— Нога хороший… — сказал он и засунул трубку в рот.
Левочка засмеялся, а дядя Мишук опять сказал:
— Ей-Богу, он хороший парень!
Когда все вошли в комнату, Тамара посмотрела на Кислякова и ушла в спальню.
Аркадий, взяв Миллера за пуговицу и не отпуская его от себя, что-то рассказывал ему у окна.
Кисляков видел взгляд Тамары и понял, что она пошла с тем, чтобы он пришел к ней туда, но он сделал вид, что не заметил ее взгляда. Его возмутило то, что Миллер сказал про ее ноги и про шелковые чулки. Взять бы и закатить пощечину. И еще больше его возмутило, что он не только не дал пощечины, а даже улыбнулся, когда тот при этой фразе встретился с ним глазами. Улыбнулся безотчетно, как русские улыбаются из вежливости при разговоре гостя-иностранца.
— Ипполит Григорьевич, пойдите сюда! — послышался из спальни голос Тамары.
— Пойди, пойди, посекретничай, — сказал Аркадий, нетвердой рукой толкнув друга по направлению к двери.
Кисляков пошел. Тамара стояла у туалетного стола, около которого только что поправляла волосы и красила губы. Она стояла спиной к столу и лицом к двери.
— Что это значит? Что с тобой? — спросила она тревожным шопотом, но в то же время тоном выговора.
— Ничего, — сказал Кисляков.
— Как «ничего»! Я же вижу.
— Ну и прекрасно, если видишь.
Она долго пристально смотрела прямо в глаза Кислякову, а тот делал вид, что не замечает ее взгляда, и взял со стола свой кинжал, который она брала у него вместо ножниц, когда они собирались в театр.
Он видел, что сила переместилась, что теперь не он, а она ищет его взгляда, и продолжал быть неприступным.
Тамара взяла из его рук кинжал и положила его на стол.
— Это моя вещь, — сказал упрямо Кисляков и хотел его положить в карман, но Тамара настойчиво взяла у него из рук и опять положила кинжал на стол, как бы с тем, чтобы ее собеседник не отвлекался.
— В чем же дело?
Кисляков посмотрел прямо ей в глаза и сказал:
— Мне не нравится, как ты себя держишь с этим господином, смотришь на него точно на какое-то божество.
Сочные губы Тамары вдруг сморщились в улыбку. Она положила обе руки на плечи Кислякова и, укоризненно покачав головой, сказала:
— Глупый!.. Да какой же ты глупый. Неужели ты мог подумать? Ты знаешь мое отношение к мужчинам. Ты — моя первая измена Аркадию… Ну, пожалуйста не порть мне настроение, я прошу, — прибавила она другим тоном.
Она то говорила Кислякову ласковые слова, гладила его волосы, то вдруг задумывалась о чем-то, потом, сейчас же спохватившись, опять становилась нежна.
— Я не могу без ужаса представить, что это животное вдруг почувствует к тебе влечение и будет прикасаться к тебе под видом необходимости помочь тебе принять нужную позу при съемке. Я его убьютогда.
— Ты сумасшедший! — воскликнула Тамара. — Я не позволю ему пальцем прикоснуться ко мне.
— Когда же мы увидимся?
— Милый, я прошу у тебя срока до первого октября. Пока всё выяснится.
— Что выяснится?
— Моя судьба… Я очень нервничаю. Только до первого. Это ведь день рождения Аркадия.
— Да…
Она нежно прильнула к нему своим боком и, заглянув ему в глаза, сказала:
— Если бы ты знал, как мне приятно, что ты меня ревнуешь…
Кисляков сделал движение обнять ее, но она легко выскользнула из его рук и, приложив палец к губам, указала на полуоткрытую дверь столовой.
— Ну, идем, а то неудобно.
Но вдруг, как бы желая погасить в нем последние подозрения, повернулась к нему и, прижавшись, быстро поцеловала его в губы. Потом поправила волосы и, заговорив уже полным голосом, — каким говорят, когда входят в комнату, где сидят другие, — вышла впереди него в столовую.
Миллер вдруг посмотрел на свои золотые большие часы и сказал, обращаясь к Тамаре:
— Нам уже пора ехать. Через полчаса съемка.