«Знаю, он мне сам говорил об этом».
— Ну, так, значит, беретесь? — спросил Полухин.
— Конечно!
— Верно. Вали!
XVII
На следующий день приехал Аркадий Незнамов, и Кисляков вечером собирался к нему.
Он действительно собирался, т. е. старался одеться как можно лучше. Ему казалось, что при интеллигентской небрежности Аркадия в одежде на его молодую жену произведет приятное впечатление прилично и тщательно одетый человек.
Но тут началась история. Во-первых, когда стал торопясь надевать башмаки, то порвался шнурок, так что его пришлось связать. Получился узел с хвостами. Хвосты обрезал — узел развязался. И потом каблуки у башмаков, съеденные с одной стороны асфальтовыми тротуарами, имели жалкий вид и были рыжие, так как нехватало терпения каждый раз чистить их сзади.
В подтяжках давно, вместо мягких шнурков на блоках, были оконные шнурки. Прежде, когда у него не было никаких встреч с женщинами, он довольно хладнокровно резал с окна шнурки, передвигал галстук так, чтобы не видно было протершегося места. Теперь же при мысли о том, что почувствовала бы жена Аркадия, если бы увидела его за этими приготовлениями, ему стало так стыдно, что он даже покраснел. Словно тут, в комнате, кто-то стоял и смотрел на то, как он колдовал над своим костюмом.
А Елена Викторовна не стесняется, едет на Волгу дышать воздухом, покупает себе туфли. В то время как он, собираясь итти в приличное место, должен заниматься какой-то черной магией над своим костюмом и пальто! Да, — еще пальто! С заплатой!
Он снял пенснэ, потер немножко нос, на котором от зажима были красные ущемленные места, и стал бриться, но уронил на комоде металлический стаканчик для воды. Сейчас же из-за стены, со стороны мещанской комнаты, послышалось:
— Может быть, вам горячей воды? У меня есть в чайнике.
Тут он понял, насколько у мещанки всё слышно, что у них делается, раз она по звуку упавшего стаканчика догадалась, что он хочет бриться.
Он испуганно оглянулся на стену и увидел на стене даже без пенсеэ своими близорукими глазами двух огромных клопов. С тех пор, как в квартиру переселилась мещанка, вся квартира терпела от дикого нашествия клопов. Переводить их не было никакого смысла, так как всё равно опять наползут. И поэтому били только тех, которые попадались на глаза.
— Что, это от вас, что ли, клопы лезут? — спросил он с раздражением, намыливая подбородок.
— Нет, у меня нету, меня не кусают, — отвечал из-за стены голос мещанки.
Квартира Аркадия была довольно далеко от него, на Садовой, но он решил итти пешком, чтобы за дорогу остыли щеки, ставшие красными, как кумач, от возни с одеваньем.
Аркадий Незнамов, каким его знал в молодости Кисляков, был большой, мешковатый парень, несколько замкнутый и стесняющийся, но с большой добротой и верой в человека. Принципиальные его отношения к людям всегда были строги. Но о тех, кто был около него, он иначе не отзывался, как «Прекраснейший человек!» или «Умнейшая голова!».
Они жили вместе все студенческие годы. Аркадий бегал по урокам зимой в тоненьком пальтишке и рваных башмаках, ненавидел буржуев и гордился своей бедностью. Он всегда мечтал о том времени, когда ураган жизни разбросает по ветру тупую, сытую и застывшую в самодовольной неподвижности жизнь.
В дружеских спорах с Кисляковым он всегда расходился в одном: Кисляков ставил на первое место личность и ее права, Аркадий же говорил, что на первое место должна быть поставлена правда, справедливость. А если на первое место поставить личность, то непременно одна такая личность будет давить десятки других, более слабых, тогда как для всех должны быть равенство и общечеловеческая справедливость. У Аркадия была ненависть ко всему общепринятому, ко всему установившемуся: он постоянно кипел, горел и во всем шел «против течения», как он говорил. Он вел аскетическую жизнь, делился последней копейкой с товарищем, ругался, когда тот обещал ему скоро отдать. Спал на голых досках. Но что он ненавидел самой острой ненавистью, так это религию, за то, что она заставляла человека смиренно примиряться со злом, вместо того чтобы бороться с ним.
Аркадий занимал две комнаты во втором этаже кирпичного трехэтажного дома, помещавшегося во дворе, в каком-то закоулке.
На дворе уже было темно.
Место было мрачное.
Кисляков, подходя к дому, чувствовал, как его сердце начинает биться всё сильнее и сильнее. А сошедшая за дорогу краска опять начинала выступать на щеках. Он всё думал о том, как он встретится сейчас с другом и его женой. Почувствовала ли она тон телеграммы, где было сказано: «С особенным нетерпением жду обоих, целую»?