Приехавший с ней был высокий, с широкой грудью человек в синей блузе, подпоясанной тонким ремешком. Он поздоровался с хозяином и отказался войти, так как спешил.
— Доставил в целости, теперь отправляюсь, — сказал он.
— Прекраснейший человек, — проговорил Аркадий, обращаясь к Кислякову, когда дядя Мишук уехал.
Аркадий был в приподнятом состоянии, видимо, проистекавшем от приезда жены и предстоящего ее знакомства с его другом. Он всё еще не знакомил их и суетился около жены, помог ей снять синий жакет. Она осталась в беленькой блузке с отложным воротником и в синей юбке, едва доходившей до колен.
— Ну, что же, познакомьтесь теперь, — сказал Аркадий, переводя взгляд с жены на друга, как будто между ними уже была какая-то родственная связь.
Тамара впервые взглянула на гостя и протянула ему свою большую, похожую на мужскую, руку с отполированными ногтями, спиной отклонившись несколько назад. У нее пропал приподнятый тон, и она одну секунду смотрела в глаза Кислякову открытым, нестесняющимся взглядом.
Лицо ее поражало необыкновенной белизной, и тем ярче на нем были ее молодые пухлые губы, которые становились еще более красными и сочными, когда она торопливо облизывала их кончиком языка.
И опять первым, на чем остановились против воли глаза Кислякова, как и тогда, когда он смотрел карточку, были ее ноги в тонких шелковых чулках. Они были, как и на карточке, очень полные и круглые у колен. В особенности, когда она садилась и натягивала на колени короткую юбку.
— Дождь нас вымочил буквально в одну минуту, — сказала Тамара. — Ну, я сейчас приготовлю чай. Вы хотите чаю?
— Да ты не спрашивай, а делай, — крикнул Аркадий, притворно строго, как бы желая этим хвастливо показать другу, как он обращается со своей красивой женой.
— Делаю, делаю! — крикнула в свою очередь послушно-торопливо Тамара и убежала в другую комнату, но, затворяя за собой дверь, успела взглянуть на Кислякова, не с той официальной улыбкой, с какой обращалась к нему при разговоре, а с желанием женщины рассмотреть человека, с которым ей придется часто встречаться.
Оставшись одни, оба друга замолчали и не находили, о чем говорить. Точно вся атмосфера комнаты вдруг изменилась, в нее вошло совсем иное настроение, всецело привлекшее к себе внимание двух людей и уже не оставившее места для их мужских разговоров.
И сколько Аркадий ни делал вид, что вернулся опять к прерванному спокойному настроению, всё-таки было видно, что он выбит из колеи дружеской беседы. Он всё ходил беспокойно по комнате, потирая руки, и иногда говорил:
— Так вот какие дела-то…
Видно было, что он слегка взволнован, так как ждал, какое впечатление на друга произвела его жена. Но он нарочно делал равнодушное лицо, как будто совсем и не думал об этом.
Он даже остановился у окна спиной к Кислякову и покачал головой на дождь, который захлестывал на стекла и стекал по ним сплошными потоками.
— Ну, тебе можно только позавидовать, — сказал Кисляков, чувствуя, что друг его ждет отзыва.
Аркадий быстро и с просиявшим лицом повернулся от окна.
— Правда, понравилась?
— Замечательная женщина… — сказал Кисляков, зная, что Аркадий уж, конечно, расскажет о его отзыве Тамаре, и ему хотелось сказать что-нибудь такое оригинальное и необычно приятное для нее, как для женщины, чтобы она заинтересовалась им.
— Ее глаза — это наивные и невинные глаза ребенка, а губы и нижняя часть лица производят впечатление женщины с большими страстями, неспокойной, переменчивой и властной. Но это в ней, может быть, никогда и не проявится, потому что надо всем преобладает наивность, не знающая зла.
Аркадий, ждавший конца речи друга с нетерпеливо-радостным выражением, хлопнул его из всей силы по плечу и сказал:
— Замечательное определение! Именно наивность, не знающая зла. Это ребенок, глупый ребенок, хотя и часто капризный. Нет, ты положительно замечательно определил.
И он даже сделал движение бежать в ту комнату, где была Тамара.
— Ты только не говори ей, — сказал Кисляков.
— Отчего?
— Так, не нужно.
— Ну, хорошо… — сказал Аркадий, и Кисляков увидел по его лицу, что он непременно ей скажет.
— Потом у нее чудесная фигура! Какие руки! В них чувствуется женственность и в то же время почти мужская сила.
Собственно, он должен был бы сказать, что больше всего его поразили ноги. Ноги и зад. Но об этом невозможно было сказать мужу, который к тому же был его другом.