— А николаевские шапки тогда к чорту?
— Зачем к чорту? — сказал Кисляков. — Мы к ним прибавим даже какую-нибудь корону, если хочешь, а рядом с ними какое-нибудь воззвание партии и крюк от виселицы. Понимаешь, как одно вызывает другое! Понимаешь, какая работа здесь может быть, — сказал Кисляков, в возбуждении сняв пенснэ и посмотрев на Полухина, — и что значит обнаруживать диалектику истории!
Кислякова вдруг охватило радостное возбуждение от удачно высказанной мысли.
— Всю жизнь, всю историю и ее ход сжать на пространстве каких-нибудь ста аршин! — говорил он, с радостью чувствуя, что весь горит оживлением.
Проходившие мимо технические служащие оглядывались и даже останавливались, почувствовав, что предстоит реорганизация.
Прошел заведующий отделом, в котором работал Кисляков. Он мог бы с полным основанием спросить Кислякова, почему он не на своем месте. Но он ничего не спросил. Кисляков даже не оглянулся на него. Он вдруг почувствовал почему-то в заведующем не начальника, а почти подчиненного, благодаря дружеским отношениям с директором.
И, как бы инстинктивно, стараясь утвердить за за собой право быть не на своем месте во время занятий, он сказал Полухину:
— И подумать только, если бы не ты, то сколько времени я еще просидел бы тут зря, копаясь в иконном и книжном хламе. У нас ведь есть такие чудаки, которые дрожат над книгой не потому, что в ней ценные мысли, а потому, что ей триста лет.
— Ну, что же, надо приступать к проведению дела в жизнь, — сказал Полухин. — Надо действовать революционным порядком, без всяких комиссий и подкомиссий, иначе дело затянется на пять лет.
— Да, конечно, — согласился Кисляков, — а то у семи нянек дитя без глаза.
— Вот, вот.
XXXI
После разговора с Полухиным у Кислякова оставался еще неизрасходованный запас подъема и оживления. Нужно было еще с кем-нибудь поделиться, кому-нибудь рассказать.
Рассказывать своим товарищам о предстоящей реорганизации дела по его плану было нелепо. На него покосятся, как на забежавшего вперед и ведущего враждебную им политику, в результате которой, может быть, иным из них придется убраться отсюда.
Все работники музея больше всего боялись всяких преобразований и реорганизаций, так как начнут ворошить и перетряхивать всё, и тебя, глядишь вытряхнут. И если какая-нибудь реорганизация исходила от власти, то перед этим смирялись, как смиряются перед действием стихийных сил. Если же она исходила от кого-нибудь из своих, это у всех вызывало негодование.
Поэтому Кисляков зашел в ячейку. Ячейка помещалась в нижнем этаже, в низкой комнате со сводами.
В этой комнате стоял стол, покрытый зеленым листом промокательной бумаги, залитой чернилами, с изорвавшимися и завернувшимися краями. По стенам висели плакаты, оставшиеся от майских выступлений. В углу стояло красное знамя с золотыми буквами. Около стен — простые скамейки и деревянные диванчики с прямыми решётчатыми спинками.
Когда он вошел туда, там было три человека: Чуриков, тот, что был в президиуме на первом собрании (он, запустив руку в свои белые волосы, сидел за столом над какой-то бумажкой, писал, потом, подумав, зачеркивал и опять писал); около него, навалившись животами на стол, стояли два других комсомольца в кепках, сдвинутых на затылок, и смотрели, как он пишет.
— Что, товарища Сидорова нет тут? — спросил Кисляков, входя.
— Заходил давеча, потом ушел, — сказал Чуриков, подняв глаза от бумаги.
Кислякову никакой Сидоров не был нужен, но ему показалось неловко ни с того ни с сего войти, и он сделал вид, что ищет Сидорова, технического служащего.
С комсомольцами из ячейки Ипполит Кисляков чувствовал себя менее свободно, чем с Полухиным. Главным образом потому, что он был много старше их и годился им чуть не в отцы, так что с ними было как-то неудобно говорить фамильярным, товарищеским тоном, неудобно называть «ребятами», как они называли друг друга. А раз этого не было, то отношения оставались сухими и официальными, на «вы».
Сейчас же, в том состоянии подъема, который у него был, ему захотелось почувствовать себя здесь проще. Это желание было совершенно бескорыстное, целиком происходившее от радостного сознания, что в нем есть способность слияния с чуждой для его товарищей стихией.
— Покурить, что ли, — сказал он, как человек, уставший на работе и потому позволяющий себе роскошь пятиминутного отдыха. Он открыл портсигар и предложил комсомольцам. Те молча взяли папиросы.