Многим должен обладать следователь. Конечно, нужны юридическое образование, профессиональная подготовка.
Но и идейная убежденность, непримиримость к пережиткам прошлого, высокая нравственность, гибкость мышления, интуиция… И любовь к своему делу. Все это и опыт, который приходит с годами, помогает глубокому проникновению в существо происшедшего, разгадыванию многих психологических головоломок.
Так ясно, словно вчера это было, вспомнил Валентин Яковлевич разговор с Разгоновым. Грубость, надменность, нежелание отвечать…
Коневских уже знал: не хочет признать себя виновным, хотя все подтверждает преступность его занятий.
— Отложим разговор на несколько дней? А вы подумайте. И не забудьте: чистосердечное признание вины облегчит вашу участь.
На третий день Валентину Яковлевичу сообщили, что подследственный просит следователя прийти «на собеседование». Так завязалась цепь новых допросов, уговоров не упорствовать, признаться — собственно говоря, то была обычная воспитательная работа, без которой, как знал это Валентин Яковлевич, немыслимо успешное ведение следствия.
Локотов был человеком совсем иного склада: под тяжестью улик и признаний «друзей» он не отказывался от фактов, но ответственность за них неизменно переносил то на Разгонова, то на Шольмана или Грустинского. Шольман же после первых угроз («Меня знает тот-то!.. Мою полезную для завода работу подтвердит такой-то!..») почти и не сопротивлялся: быть может, опасался, как бы не вскрылись еще какие-нибудь махинации. А жена его, заступаясь за мужа, дабы смягчить вину или, может быть, разжалобить следователя, ссылалась на «материальные трудности»: «Ему очень нужны были деньги. Понимаете, на дачу. И потом — на покупку автомашины…» И только Грустинский был подавлен раскрытием дел, которые он считал уже позабытыми. Была в его жизни горькая черта: Грустинский любил красивую и жадную до денег женщину. Это, возможно, стало и одной из причин его участия в спекуляции. Теперь Грустинский понимал, что он потерял свободу, потерял любимую.
«Может быть, этот еще одумается, отбудет наказание и выправится? — думал тогда Валентин Яковлевич, глядя на удрученное лицо арестованного. — А те трое? Шольман и Локотов — стяжатели. Сообразительные и неглупые люди, и тем наиболее опасные для общества. Хорошо, что они на время обезврежены. А потом? Трудно пока думать о внутренней, духовной их перестройке… А Разгонов? — И вновь вспоминаются Валентину Яковлевичу бессчетные часы бесед, в течение которых стремился он натолкнуть этого непутевого человека на мысль о том, что так жить, как живет Разгонов, нельзя. — Трудно поверить, что исправится. Нетверд. С кем встретится, выйдя на волю? Куда, в какую сторону понесут его шальные ветры?»
Горечь остается от раздумий. Но Коневских ни в чем не может упрекнуть себя. Под давлением неоспоримых доказательств подсудимые признали свою вину. Следствие было проведено тщательно, человечно; узлы распутаны добросовестно и умело. Все учтено, все принято во внимание.
Дело Локотова и компании прошло не без последствий. Умно поступило управление, предложив строгую проверку людей на ответственных должностях завода, отпуск пил лишь по разнарядкам министерства, внезапные ревизии на заводе…
Утро. Валентин Яковлевич быстро поднимается по лестнице, идет по знакомому коридору, входит к себе. В девять тридцать каждодневная оперативка. Еще полчаса до начала. Руки уже тянутся коснуться субботних записей.
Конечно, начальнику следственного отделения необязательно самому вести расследование: под его началом подчиненные, их работа под неослабным его вниманием, он отвечает за все следственное отделение. Приходится спрашивать, помогать, подсказывать — забот хватает.
Дверь отворяется. Ясно, Нечаев пожаловал. Значит, есть важный вопрос. Этого следователя уважает Валентин Яковлевич: молодой, лишь несколько лет в отделении, но очень способный и перспективный работник.
Заходят сотрудники, уже заканчивающие другое расследование. А после оперативки, когда только-только, казалось бы, взяться за свое, — вновь и вновь встречи с сотрудниками, рассмотрение сложных ситуаций, коллективное решение непредвиденных задач.
В пятнадцать часов — как быстро летит время! — вызов к начальству. В пятнадцать тридцать — поездка в прокуратуру. В шестнадцать десять — еще раз к начальству. В шестнадцать двадцать Коневских выкладывает наконец на стол листы, заполненные в субботу, и погружается в новое дело. Все, что непричастно к этому делу, мгновенно отходит на задний план. Семнадцать часов. Еще десять, пять минут — и все будет просмотрено. Намечен бегло план на завтра, дома, перед сном, он будет уточнен.